Очерк французской политической поэзии XIX в. - Юрий Иванович Данилин
ПОЯВЛЕНИЕ ОБРАЗА РАБОЧЕГО
Ныне ясно, что повести и возглавить всемирно-историческую борьбу за освобождение труда и тружеников от власти капитала было назначением рабочего класса, все сильнее начавшего выделяться после промышленного переворота из общей массы неимущих. Левые республиканцы 1830-х годов понимали, какой опорой в их борьбе являются рабочие, обреченные существовать на самый ничтожный заработок, терпеть свирепую эксплуатацию, работать по 14–15 часов в день, страдать от безработицы, от вечной неуверенности в завтрашнем дне и испытывать постоянное озлобление существующим порядком вещей. «… В жизненных условиях пролетариата все жизненные условия современного общества достигли высшей точки бесчеловечности…», — писали К. Маркс и Ф. Энгельс[32].
Трудно установить, с какого именно времени образ революционного рабочего появляется в политической поэзии XIX в.[33] Нелегко указать и то, с какого времени термин «рабочий» стал эквивалентен термину «пролетарий». Бартелеми чуть ли не первым объявил, что «эти темные люди, которых называют пролетариями», являются рабочими. Но в других произведениях политической поэзии того времени эти термины как-то еще не были равнозначными. В 1831 г. появилась, например, стихотворная сатира безвестного С. Давенея «Крик пролетария»[34]; называя себя «смиренным пролетарием», автор говорил о себе лишь как о представителе народа, который, совершив Июльскую революцию, убедился в том, что «наша победа была только мечтой, трехдневной мечтой», что незваный новый монарх отнял у народа его «булыжный скипетр» и что народу остается бороться за республику, резко расправясь с новыми правителями Франции. Таким образом, это лишь одна из первых политических республиканских сатир. Несколько лет спустя появляется другая стихотворная сатира, «Пролетарий»[35], автор которой, Эжен Брессон, рассказывая о своей жизни, тоже словно еще стесняется подробно говорить о своем труде и обо всем, что с ним связано. Он во власти других дум: ему горько за народ, «который считает, что родился и должен жить для того лишь, чтобы трепетать, страдать, дрожать перед королем и затем умирать». Это тоже в основном республиканская сатира, в которой главное — страстное негодование автора по поводу затеянного правительством в 1835 г. громадного процесса над республиканцами, участниками восстаний 1834 г.
Словом, ни в той, ни в другой сатире авторы еще не говорят о том, что они рабочие или ремесленники[36], и не обрисовывают свой труд. Они пролетарии лишь как представители обманутого и обездоленного народа вообще.
На примере песни популярного поэта-рабочего Луи Фесто (1798–1869) «Пролетарий»[37] (недатированной) тоже можно видеть, с каким трудом входило в политическую поэзию понятие «пролетарий». Героем этой песни является в сущности простолюдин, показанный совершенно вне трудовой деятельности: это какой-то народный бонвиван вроде героя беранжеровской песни «Чудак» («Roger Bontemps»).
Понятие «пролетарий» стало равнозначным слову «рабочий» в романе писателя-республиканца Рей-Дюссюэйля (1800–1850) «Монастырь Сен-Мери», написанном и изданном по горячим следам июньского левореспубликанского восстания 1832 г. Восстание это изображено автором апологетически, почему роман вызвал судебное преследование. Оно сопровождалось конфискацией первого издания, однако в том же 1832 г. книга была переиздана, вероятно с купюрами. Исключительная ценность романа — в создании типизированного образа рабочего Жюльена, который, как удалось показать автору, становится революционером неизбежно: по воле всех условий своего каторжного труда и беспросветной нищеты.
Восстание 1832 г. впервые проходило под красным знаменем, которое ранее, в годы Великой французской революции, вывешивалось на парижской ратуше в знак необходимости подавления народных волнений. Не все революционеры 1832 г. сразу приняли это знамя.
«Какое мне дело до цвета знамени? — говорит рабочий Жюльен. — В течение сорока лет не обманывали ли беднягу-народ под всеми его цветами? […] Но мое знамя — это знамя народа. Работы и хлеба! Никакого другого девиза нет!»
Собеседник Жюльена озадачен: «Как, Жюльен? У тебя нет политических убеждений? У тебя?»
Жюльен отвергает эту мысль: «Я убежден в том, что народное терпение истощилось, да и необходимо, чтобы оно пришло к концу. Разве наш жребий похож на жребий человеческого существования? Не раз завидовал я собачьей доле. Детство свое влачишь в нищете и голоде под яростью солнца и снега; видишь, как вокруг тебя падает половина твоих товарищей, а достигнув пятнадцати лет и овладев каким-нибудь ремеслом, чувствуешь себя уже привилегированным. Голод, холод, болезни стольких ведь убили!.. И вот, работаешь в мастерских хуже скота, а вечером кормишься впроголодь, да и то когда что-нибудь имеешь. Плоды твоего труда питают богачей и выплачивают налог, пожираемый бездельниками. Родишь детей; правительство отнимает их, чтобы гноить в казармах и заставлять стрелять в нас самих. Наступает революция. Бросаешься в нее и выигрываешь от этого несколько подачек, как вырвавшийся из клетки лев, которому испуганно льстят; а дальше на вас опять наденут намордник и погрузят в прежнюю нищету. На улице, на каждом шагу все возбуждает вашу зависть; желудок вопиет, когда видишь, что выставлены все божьи дары, а тебе не на что купить кусок хлеба; твоя нагота едва прикрыта, а шитые золотом ткани и шелка висят во всех лавках на потребу тех, чьи руки никогда не умели трудиться. Тебе толкуют, что Париж — столица мира, центр просвещения, а ты не умеешь читать. Все законы направлены против тебя; если падает удар небесного бича, холера, то он падает именно на тебя, а правительство кричит богатым, чтобы они не боялись, что такая смерть не для них, что это налог, взимаемый богом с народной крови, — как будто хотят, чтобы мы и в боге отчаялись. В чем наши радости? Любовь? Да она отравлена у нас, потому что ведет к рождению детей, обреченных несчастьям. Хозяин по крайней мере кормит щенков своей собаки; для наших же детей открыты больницы, где их приканчивают. А если они выходят оттуда живыми, то лишь затем, чтобы никогда не знать ласки своего отца и бродить среди других людей наподобие дикого зверя… И неужели же это никогда не кончится? И неужели не бороться даже в цепях?»
Шарле.
Человек из народа
Собеседник старается успокоить и обнадежить Жюльена.
«Вы собираетесь говорить мне о республике? — спрашивает Жюльен. — Хорошо. Мы ее еще не
