Роль насилия в истории - Фридрих Энгельс

будем от него требовать того, что при данных обстоятельствах для него было невозможно. Немедленный переход к парламентарному правлению с решающей властью рейхстага (вроде той, которой обладает английская палата общин) был невозможен и в тот момент даже неблагоразумен; диктатура Бисмарка в парламентарных формах должна была ему самому представляться пока что ещё необходимой; мы отнюдь не ставим ему в вину, что он на первых порах её сохранил: мы спрашиваем только, для какой цели её следовало использовать. Едва ли можно сомневаться в том, что положить начало порядку, аналогичному английской конституции, было единственным путём, на котором открывалась перспектива обеспечить новой империи прочное основание и спокойное внутреннее развитие. Предоставив большую часть юнкерства, всё равно обречённую на гибель, её неизбежной участи, ещё казалось возможным образовать из остальной его части и из новых элементов класс независимых крупных землевладельцев, который сам был бы только декоративной верхушкой буржуазии и которому буржуазия, даже обладая всей полнотой власти, должна была бы предоставить официальное представительство в государстве, а вместе с тем наиболее доходные посты и весьма сильное влияние. Делая буржуазии политические уступки, в которых со временем ей всё равно нельзя было бы отказать (так, по крайней мере, следовало рассуждать с точки зрения имущих классов), делая ей эти уступки постепенно и даже изредка, и в малых дозах, можно было бы, по крайней мере, направить новую империю на путь, на котором она могла бы догнать остальные, политически далеко опередившие её государства Западной Европы, освободиться, наконец, от последних остатков феодализма и ещё очень сильной в бюрократических кругах филистерской традиции, а главное— приобрести способность стоять на собственных ногах к тому времени, когда её уже отнюдь не молодые основатели распростились бы с бренным существованием.

К тому же, это было вовсе не так уж трудно. Ни юнкерство, ни буржуазия не отличались даже посредственной энергией. Юнкеры доказали это за последние шестьдесят лет, когда государство постоянно проводило меры в их же интересах вопреки оппозиции этих Дон-Кихотов. У буржуазии, которую долгая предшествовавшая история также приучила к уступчивости, ещё сильно болели бока после конфликта; с тех пор успехи Бисмарка ещё больше надломили силу её сопротивления, а остальное довершил страх перед грозно нарастающим рабочим движением. При таких условиях человек, осуществивший национальные вожделения буржуазии, мог бы без труда соблюдать любой угодный ему темп в осуществлении её политических требований, в общем и так весьма скромных. Он должен был только ясно представлять себе цель.

С точки зрения имущих классов, это был единственный разумный путь. С точки зрения рабочего класса было ясно, что уже слишком поздно для установления прочного господства буржуазии. Крупная промышленность, а вместе с ней буржуазия и пролетариат образовались в Германии в такое время, когда пролетариат мог почти одновременно с буржуазией самостоятельно выступить на политическую арену, когда, следовательно, борьба между обоими классами началась ещё до того, как буржуазия завоевала исключительное или преобладающее политическое господство. Но если даже для спокойного и прочного господства буржуазии в Германии время уже прошло, то в 1870 г. всё ещё самой правильной политикой, с точки зрения имущих классов вообще, был курс на это господство буржуазии. В самом деле, только таким путём можно было устранить массу тех пережитков времён загнивающего феодализма, которые продолжали процветать в законодательстве и управлении; только таким способом можно было постепенно пересадить на германскую почву все достижения великой французской революции, словом — отрезать у Германии её предлинную старомодную косу и направить её сознательно и окончательно на путь современного развития, привести её политический строй в соответствие с её промышленным развитием. Когда же впоследствии развернулась бы, наконец, неизбежная борьба между буржуазией и пролетариатом, она протекала бы, по крайней мере, в нормальных условиях, при которых каждый мог бы видеть, из-за чего идёт эта борьба, а не в обстановке путаницы, неясности, перекрещивающихся интересов и растерянности, какую мы наблюдали в Германии в 1848 году. Разница лишь в том, что на этот раз растерянностью были бы охвачены исключительно имущие классы; рабочий класс знает, чего он хочет.

При том положении вещей, какое создалось в Германии в 1871 г., такому человеку, как Бисмарк, действительно приходилось прибегать к политике лавирования между различными классами. В этом его не приходится упрекать. Речь шла лишь о том, какую цель преследовала эта политика. Если она сознательно и твёрдо стремилась, всё равно какими темпами, к установлению, в конечном счёте, господства буржуазии, то она соответствовала историческому развитию, насколько это вообще было возможно для политики, проводившейся с позиций имущих классов. Если же она стремилась к сохранению старопрусского государства, к постепенному опруссачению Германии, то она была реакционна и, в конце концов, обречена на провал. Если она стремилась лишь к сохранению власти Бисмарка, то она была бонапартистской и должна была окончиться так же, как и всякий бонапартизм.

* * *

Ближайшей задачей была конституция империи. В качестве материала имелись конституция Северогерманского союза, с одной стороны, и договоры с южногерманскими государствами[113] — с другой. Факторами, с помощью которых Бисмарку предстояло создать конституцию, были, с одной стороны, представленные в Союзном совете династии[114], а с другой — представленный в рейхстаге народ. Притязаниям династий были поставлены определённые рамки конституцией Северогерманского союза и договорами. Народ, наоборот, претендовал на значительное увеличение своей доли в политической власти. Свою независимость от иностранного вмешательства и объединение (поскольку можно было говорить об объединении) он завоевал на поле сражения, и именно он в первую очередь должен был бы решать, как воспользоваться этой независимостью, как конкретно осуществить и использовать это объединение. И если бы даже народ признал правовые начала, лежащие в основе конституции Северогерманского союза и договоров, то это нисколько не препятствовало тому, чтобы он получил по новой конституции большую долю власти, чем по прежней. Рейхстаг был единственным учреждением, действительно воплощавшим новое «единство». Чем больший вес приобретал голос рейхстага, чем независимее была бы конституция империи по отношению к конституциям отдельных земель, тем теснее должна была сплотиться новая империя, тем полнее баварец, саксонец, пруссак должны были раствориться в немце.

Для всякого, кто видел дальше своего носа, это должно было быть совершенно ясно. Но Бисмарк был иного мнения. Напротив, он использовал усилившийся после войны патриотический угар как раз для того, чтобы склонить большинство рейхстага отказаться не только от расширения, но даже от ясного определения прав народа и ограничиться простым воспроизведением в конституции империи правовых начал, которые лежали в основе конституции Северогерманского союза и договоров. Все попытки мелких партий отразить в конституции право народа на политические