Самуил Штутман - Дивизия имени Дзержинского
Отец, заметив их приближение к дому, спросил: «Сынок, ты имеешь отпускное свидетельство?» Я быстро надел гимнастерку, т.е. оделся по форме строевого устава. Становой пристав поздоровался и пожал мне руку. Урядник и два казака стояли смирно, держа руку под козырек. Пристав обратился к отцу, называя по имени и отчеству, сказал: «Спасибо за героя-сына». К вечеру приходили соседи, товарищи, старушки. Увидя столько крестов на груди, осеняли себя крестом и целовали Георгиевские кресты, приговаривали: «Батюшка Георгий Победоносец помог разбить германцев».
Январь 1917 г. Наш 11-й полк находился в окопах. Зима стояла суровая. Морозы достигали 30 градусов, солдаты от недоедания обовшивели, были плохо обуты и одеты, заболевали тифом. Февральская революция застала нас в окопах. 3 марта 1917 г. я со своим пулеметным взводом командирован в Тарнополь за получением фуража. На улицах города мы встретили колонны рабочих, солдат с красными знаменами, на плакатах надпись: «Долой войну!» В колоннах пели революционные песни: «Отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног». В других колоннах пели: «Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов».
Нам, солдатам-пулеметчикам 11-го полка, надоела война, мы ненавидели царский режим, принимали все меры к тому, чтобы его свергнуть. Вот и сбылась наша мечта, царь Николай был свергнут. Об этом узнали в Тарнополе. Мы от всей души приветствовали. Вернувшись в пулеметную команду, нас встречали солдаты-пулеметчики, расспрашивали обо всем случившемся. Что мы видели и слышали, я им рассказал. В полку было известно, до окопов оно не дошло, в ротах-командах собирались солдаты, открылись митинги, на которых избирались, организовывались солдатские комитеты. Некоторые офицеры сами снимали свои погоны, а с других срывали солдаты, в некоторых ротах возникали драки между офицерами и солдатами. Солдаты бросали винтовки, снимали со своих плеч погоны и уходили из рот. В конце марта 1917 г. на полковом совещании от пулеметной команды было избрано пять солдат, в том числе и я был делегатом полкового совещания солдатских депутатов. На совещании ораторы призывали солдат, офицеров не бросать оружия, подчиняться избранным Советам солдатских депутатов. И так начинался 1917 г. в борьбе за власть Советов, я стал добровольцем, активным участником этой борьбы с оружием в руках.
В конце 1917-го и начале 1918 г. на солдатском комитете меня избрали помощником командира вновь сформированного добровольческого летучего отряда. На этом же заседании меня приняли в кандидаты РКП(б).
Пулеметный отряд получил назначение в Петроград в распоряжение Петроградского гарнизона, но так и не доехал до Петрограда. В районе Невеля было приказано срочно разгрузиться. Район был охвачен заревом пожаров, горели дома помещиков, стога с необмолоченным зерном, сортные дворы, ж.-д. пакгаузы. Прибывающие эшелоны из Петрограда на ст. Невель задерживались нашим отрядом, бежавших солдат с фронта и казаков из охраны Керенского обезоруживали. Отказавшихся сдать оружие и коней приказано расстреливать. Разоружившихся направляли в комендантское управление. На отряд возлагалась охрана и наведение порядка на ж.-д. в районе Невеля. Задержанным солдатам царской армии разъяснялось: не бросать оружия, с оружием в руках вступать в ряды Красной гвардии, на защиту Родины.
Всю Гражданскую войну мы с оружием в руках защищали молодую Советскую республику. В то время солдаты были плохо одеты, голодны, многие из нас обуты в лапти.
В районе Красной Горки я был контужен при взрыве ж.-д. полотна. Был отправлен в госпиталь, где мог только очнуться, но ничего не слышал, была полная глухота. Спросил рядом лежавшего раненого товарища: где же я нахожусь? Ответил: на медпункте; но ничего не смог сообразить, кругом осмотрел, себя ощупал, вроде все цело, но сильно болели голова и грудь. Так хотелось что-нибудь поесть, но ничего не было покушать, на второй день дали нам суп из манной крупы и маленький сухарь. Боль в голове не утихала. В небольшом помещении раненых так было много, и все они от боли стонали. Через несколько дней в госпитале я заболел брюшным тифом. По выздоровлении был направлен в Москву в выздоравливающую команду в Дом Курникова на Каляевской улице[44]. В подвальном помещении, помещение не отапливалось, был страшный холод, окна заморожены, на подоконниках лежал лед, спали на общих нарах, не снимая шинелей, которые не грели. Питание состояло из супа, мороженной картошки, заправленной гнилой чечевицей, одной осьмушки хлеба с какой-то примесью вроде мелкой мякины. Примерно на пятый день из выздоравливающих заболело несколько человек брюшным тифом, в том числе заболел и я возвратным тифом. В начале марта 1919 г. из госпиталя отпустили меня на поправку на родину на 2 месяца.
По выписке из госпиталя вместо моей шинели одели меня в рваный черный полушубок и рваные ботинки с грязными обмотками, гимнастерка защитная из разных заплаток, черный картуз с лаковым козырьком. Из Москвы до Алексина еле-еле добрался, т. к. поезда ходили очень плохо, и те были переполнены мешочниками, едущими искать хлеба. До Петрищево пришлось идти пешком, снег раскис, превратился в воду. Ботинки мои наполнились водой, ноги до колен были мокры. Домой старался прийти как можно позже, ночью, чтобы никто не встретился, стеснялся показать свое обмундирование. Деревней прошел – меня никто не заметил, т. к. было очень темно, а в деревне не было керосина, время позднее, почти все спали. Подхожу к дому, из дома залаяла наша собака Тюльпан, которая узнала мой голос, подбежала, стала ласкаться. Дома все как будто спали; но нет, не спали, был виден малюсенький огонек, это горела крохотная коптилочка, снаружи света и не заметишь. Посмотрел в окошко, вроде кто-то разговаривает, постучал в дверь, послышался голос: «Кто там?» Голос отца. «Это я, Данила». И слышу, отец сказал матери: «Авдотья, Данила пришел». Отворилась дверь сеней избы, и сразу мать спросила: «Откуда бог принес тебя?» – «Из Алексина». – «И как же ты дошел в такую слякоть? Скорей разувайся». И я стал снимать все мокрое, отец подает валеные сапоги, мать – белье и говорит: «Милый мой сынок, полезай скорей на печку». А сама стала убирать мое обмундирование, при свете коптилки никак не может поверить, что же со мной случилось, определяя по снятой одежде, и говорит: «Кто же тебя так снарядил в такое страшилище, милый мой сыночек, до чего же ты довоевался и одежонки себе не заслужил». Отец говорит, что хорошо, что жив-то остался, одежду наживем, полезай на печку, грей ноги. Влез на теплую печку и скоро заснул. Утром на следующий день слышу, мать тихо толкает: «Сынок, вставай, слава богу, вижу тебя живым». И заплакала, и еще раз повторила: «Где же тебя в такое страшилище снарядили?» Говорю: «В госпитале». – «Значит, ты был ранен?» – «Нет, болел тифом».
Эта встреча мне запомнилась на всю мою жизнь. На стене весело в большой рамке мое фото 1916 г.: снимок в окопах в шинели, полна грудь крестов и медалей, на глазах матери снова появились слезы. В доме хлеба не было, но все же к чаю испекла мать лепешек из неочищенной протертой картошки вместе с шелухой; получились хорошие лепешки. Вместо чая была заварена ромашка. Деревня питалась разными травами, щавелем, кочетками, анисом, желудями, попурями, липовым цветом, пили клиповику. Деревня буквально голодала и превращалась в сплошных мешочников, уезжающих за хлебом в разные губернии: Тульскую, Орловскую, Курскую и другие. Зерно, муку и другие продукты, хлеб – все это покупалось только в обмен на вещи, продававшие денег не брали, а только требовали разные вещи. Пальто, костюмы, обувь, белье, золотые, серебряные вещи, если нет никаких вещей, то с тобой и не разговаривают, обмен товара производили на зерно, муку. У моих родителей этого не было. Жизнь с каждым днем становилась все труднее и труднее. В деревне организовываться стали группы на поездку за хлебом. Поехали и мы с отцом за Тулу, в р-н Черные Грязи; деревня большая, народу мешочников с мешками много, а у нас нет никаких вещей, и с нами никто не хочет разговаривать. Подошли к дому, крытому железом, на крыльце стоял солидный мужчина. Мы еще к нему не подошли и слышим: «Меняю зерно и муку на серебро, золотые вещи». У меня с собой были кресты, медали; он увидел у меня золотой крест Георгиевский, говорит: «Вот крест возьму». Сторговались – за крест золотой дал нам два мешка муки. Три креста и четыре медали в 1918 г. пожертвовал на построение Красной Армии.
После всего в деревне я пробыл очень мало, в деревнях Тарусского уезда кулаки и другие антисоветские враждебные элементы всячески пытались сорвать работу по оказанию помощи частям Красной Армии и по мобилизации сил рабочих и крестьян на отпор врагу. В начале мая, не дожидаясь окончания отпуска, отправился в Тарусский военкомат, был принят в формировавшийся заградительный добровольческий отряд. В военкомате я встретил однополчанина-пулеметчика моего взвода, он был член ревкома и начальником отряда ЧОНа. Предложил мне организаторскую работу как булочнику. Организовать пекарню, чайную при вновь организующемся городском клубе. За эту работу охотно я взялся, но не прошло и месяца, начался призыв коммунистов и кандидатов в Красную Армию. По запросу Калужского губвоенкомата надо откомандировать имеющихся добровольцев-пулеметчиков в распоряжение калужского горвоенкомата. В губвоенкомате пробыли двое суток, на третьи сутки нас направили десять тов.пулеметчиков в Москву, в распоряжение ВЧК (Лубянка, 2). Из 10 товарищей я был назначен старшим. С пакетом явился на 2-й этаж начштаба (фамилию забыл). Спросил: «Где ваши люди?» – «Возле подъезда». Со мной послал товарища, который нас повел во двор дома. Я построил людей, к нам подошел высокий худощавый товарищ, спросил, откуда прибыли, ему доложили, что из калужского губвоенкомата. Спросил, коммунисты есть, нас оказалось трое, остальные беспартийные. У всех спросил воинское звание, из 10 товарищей я один был старший унтер-офицер и полный Георгиевский кавалер. Высокий худощавый сказал мне: «Вот это хорошо, – показал на меня: – Его направьте на автокурсы с тем, чтобы обучал шоферов пулеметному делу и сам изучал автодело».
