Сергей Соловьев - История России с древнейших времен. Книга V. 1613-1657
Чтобы поправить дело, в августе 1614 года отправлен был к императору наскоро гонец, переводчик Иван Фомин, с грамотою, в которой говорилось, что посланники Ушаков и Заборовский привезли лист с ответом посланникам, неведомо чьим и неведомо кому именем; а перед приходом посланников Ушакова и Заборовского писал императорский гонец Сингель, что он идет перед цесаревым послом, который отправлен к боярам, воеводам и ко всяким людям: «И мы, великий государь (продолжает грамота), тому удивляемся, каким это образом у вас, брата нашего, делается не по прежнему обычаю? Прежде, кроме братства и любительной ссылки, недружбы никакой не бывало, государь государю честь по достоинству воздавали и один другого выславляли, и меж себя дружбы и любви на обе стороны искали. Мы на посланников наших за то, что они нашей царской чести не остерегали, опалу свою положили и велели им казнь учинить». Когда Фомин правил поклон императору от государя, то император, сидя на месте, тронул у себя на голове шляпы немного и против царского именованья не встал. Фомин заметил, что этим цесарь показывает брату своему нелюбье; канцлер отвечал, что цесарь не помнит, когда прежде цесари римские против именованья царей российских вставали. Фомин в свою очередь, отходя от цесаря, поклонился ему по-среднему, не низко. Цесарь обиделся поведением гонца, прислал к нему думных секретарей с выговором и велел приставить к его двору стражу, чтоб без ведома думных людей никто к нему и от него не ходил. Пристав Яков Баур говорил гонцу: «Когда были здесь царские посланники Ушаков и Заборовский, то он же, Яков, был у них в приставах и они сажали его, Якова, у себя на месте, как цесарь сидит в своем величестве на месте, и учились у него кланяться три дня, а когда они были у цесарского величества, то кланялись до земли». Фомин отвечал: «Посланники делали не гораздо, что великого государя чести не остерегали, а ему, Фомину, перед цесарем до земли не кланяться, да и во всей вселенной не ведется, чтоб посланники и гонцы до земли кланялись, подобает это делать подданным». Баур говорил: «Теперь цесарское величество уверился, что великий государь ваш на Московском государстве утвердился, а до приезда его, Фомина, вести у них были, что великий государь на Московском государстве не утвердился и московские люди еще не в соединении». После этого стражу сняли, но пристав опять начал выговаривать гонцу, как он осмелился сказать императору, чтоб он встал при царском имени; «ты цесарское величество этим обесчестил, и цесарь хочет писать об этом ко всем государям и курфюрстам, что они приговорят. Слыхали они, что при царе Иване Васильевиче был посол, и вошел он в палату к царю, не снявши шапки, так царь Иван тут же велел шапку прибить гвоздем к голове; да если бы и при цесаре Рудольфе такие ты речи сказал, велел бы ему против царского имени встать, то он бы велел тебя тут же из окна выбросить или на алебардах поднять». Фомин отвечал: «Что я говорил, то говорил по царскому приказу; а при царе Иване Васильевиче ничего такого не бывало, что ты говоришь, и нашему великому государю есть что писать ко всем государям о цесарском нелюбье, да у великих государей христианских не ведется, чтоб над посланниками или гонцами что делать». Твердость гонца произвела свое действие: по поведению Ушакова и Заборовского судили о слабости государя, их приславшего, по ответам Фомина начали судить иначе и по австрийской привычке (tu, felix Austria, nube) задали вопрос гонцу: «Не изволит ли царское величество у цесаря жениться?» Фомин отвечал, что царская мысль в божьей руке: кроме бога, кому то знать?
Более полутора года прожил Фомин в Вене, неведомо для чего, как он выражался. Ему не давали отпуска, все дожидаясь, чем кончится у Москвы с Польшей и Швецией, утвердится ли Михаил на престоле, наконец дали грамоту, но не с полным государевым именованьем; Фомин грамоты не взял и уехал. Не дождавшись Фомина, государь в июне 1616 года послал в Вену известного Лукьяна Мясного, которому поручено было проведывать тайно всякими мерами: как цесарь с польским королем, для чего цесарь присылал на съезд под Смоленск своего посла Ганделиуса, для доброго ли дела или доброхотая польскому королю, и не хочет ли цесарь с королем на Московское государство стоять, и что Ганделиус цесарю и думным людям про съезды под Смоленском рассказывал? В грамоте своей к императору, посланной с Мясным, царь писал, что мир не заключен под Смоленском по несходительству польских послов, и просил не помогать королю казною и людьми и своим ратным людям не велеть наниматься у поляков. Нового посланника встретили жалобами на Фомина: про свой проезд он прежде не отписал, что едет от царского величества; цесарь велел кардиналу расспросить Фомина: от кого он прислан, от царя или от земли, и с каким делом? Но Фомин у кардинала не был и сказал: «Прислан я от царского величества к цесарскому величеству, а не к попу, и, не быв у цесарского величества, к подданным мне не хаживать». Потом как был Фомин перед цесарем, то говорил невежливо, будто с угрозою; а цесарю против царского имени встать было нельзя, потому что у него ноги очень болели, наконец, грамоты цесаревой Фомин не взял. Но и Мясной отвечал то же самое, что теперь цесарского величества думные люди начинают новые причины, чего никогда не бывало да и не ведется нигде: посланникам, не быв у цесарского величества и не исправя своего посольства, наперед идти к подданным непригоже, и если они это начинают сами собою, то они такими новыми небывалыми причинами между великими государями братскую любовь и дружбу нарушают, а если они приказывают с цесарского повеленья, то цесарь начинает новое и царскому величеству нелюбье свое показывает. Мясному объявили от имени кардинала Мельхиора Клезеля: «Если ты, посланник, по цесарскому приказу у меня не будешь, то тебе за это цесарских очей не видать и доброе дело между великих государей не станется; не с тем ли и ты приехал, что перед цесарем говорить невежливо и нас бесчестить, как Иван Фомин?» Лукьян уступил и поехал к кардиналу, который также начал жалобами на Фомина; «Фомин цесаря во всем прогневал, говорил перед ним невежливо и меня бесчестил, знаем мы и сами, что в Московском государстве ближних людей и церковных причетников почитают, а этот Иван худяк все делал своим глупым разумом, все государево дело потерял, из-за него между двумя великими государями дружба и любовь не сталися. И если вы присланы с тем же, то вам на удачу у цесарского величества не быть, а если цесарское величество и соизволит вам у себя быть, то чести вам от него не будет». Потом Мясному объявили, что после представления цесарю идти ему к императрице. Мясной отвечал: «Государь прислал нас к цесарскому величеству, а у цесаревы нам быть не наказано, и что великой государыне говорить, мы не знаем. Прежде послы и посланники у цесарев не бывали». Кардинал велел сказать на это: «Прежний цесарь, Рудольф, не был женат, а теперь цесарь и цесарева, жалуя вас, велят вам быть: в том их государская воля». Кардинал прислал и титул, как перед цесаревою говорить. Назначен был день представления; цесарь принял посланников стоя и против царского поклона приподнял с себя шляпу; также и цесарева приняла их стоя. Мясной поднес императору рысь и сорок соболей, императрице — сорок соболей и кардиналу послал также сорок соболей; кардинал, принявши подарок, велел ему сказать, что он во всем царскому величеству будет радеть. Следствием этого раденья был ответ, что у польского короля цесарское величество не ищет ничего и на Московское государство королю казною и людьми помогать не хочет, и ратным людям в своих государствах наниматься не велит. Цесарскому величеству подлинно известно, что польскому королю война с турками и шведами, стало ему теперь до себя, а не до Московского государства; если же польский король с царским величеством мира не учинит, то цесарь пошлет к королю посла, чтоб перед царским величеством в своих неправдах исправился. С этим ответом Мясной возвратился в Москву, где подвергнулся выговору, зачем стоял в Праге на одном дворе с другими послами, зачем был у кардинала прежде цесаря и т.п. Но государь Лукьяна Мясного и товарища его подьячего Посникова пожаловал, опалы на них не положил, для того что им было не за обычай: Лукьян — человек служилый, у таких дел в посольстве прежде не бывал, и подьячий у таких дел не бывал же, у большого дела нигде не сиживал, и прост, и худ».
Одновременно с Ушаковым и Заборовским в июне 1613 года отправлены были в Константинополь к султану Ахмету посланники — дворянин Соловой-Протасьев и дьяк Данилов. Они должны были объявить султану, что новый царь хочет быть с ним в дружбе и любви свыше всех великих государей и на всякого недруга стоять заодно и чтоб султан присылал в Москву послов своих с полным наказом, да чтоб султан, видя неправду польского короля и панов радных, мстил им за их неправды, послал повеленье крымскому царю идти со всею ордою в Польскую и Литовскую землю, а на Русскую землю ходить им не велел. Великий визирь отвечал: «Султан хочет быть с великим государем в братстве, дружбе и любви, хочет стоять на литовского короля, послал приказ крымскому царю идти на Литву от Белагорода (Акермана) да из Царя-города посылает 10.000 ратных людей с волохами и молдаванами на Литву, а на Черном море у Днепровского устья велел поставить от днепровских черкас два города и козаков с Днепра сбить, вас, посланников, велел отпустить и с вами вместе посылает к государю вашему своего чауша». Визирь прибавил, что султан очень доволен дружественным предложением со стороны московского государя. «Все нам известно, — говорил он, — что под солнцем два великих государя: в христианских странах ваш великий государь, а в мусульманских Ахмет султан, и против них кому стоять?» В августе 1615 года отправились из Москвы в Константинополь новые посланники, Петр Мансуров и дьяк Самсонов, уговаривать султана, чтоб велел крымскому хану идти на Литву, потому что польский король, узнавши любительную ссылку между царем и султаном, беспрестанно ссылается с цесарем, папою, королем шведским и другими государями, умышляя всякое лихо на Россию и Турцию; послы должны были также жаловаться на набег азовцев на русские украйны. Посланники застали донских козаков в войне с Азовом; азовский паша говорил Мансурову и Самсонову с досадою: «Добро бы было вам донских козаков с азовцами помирить, козаки азовцам теперь чинят тесноту и вред большой, становятся они нам хуже жидов, а если вы козаков с азовцами не помирите, то мы всем городом отпишем султану, и вам к нему приехать не к чести». В это время азовские люди привезли с Мертвого Донца пленников, донского атамана Матвея Лисишникова и более 20 человек козаков; атамана страшно пытали, ременья из хребта резали и повесили на том самом корабле, который был приготовлен для посланников; с пытки козаки сказали, что царь с Мансуровым прислал к ним на Дон жалованье, деньги, сукна, хлебные и воинские запасы. Посланники объявили паше, что они не поедут на том корабле, на котором был повешен воровской мужик. Паша отвечал: «Здесь живут воры же, вольные люди, такие же, что на Дону козаки, взяли они воровских козаков и повесили на корабле не по моему приказу, самовольством, а корабль я вам дам другой». Наконец донские козаки — атаман Смага Чертенский с товарищами — прислали в Азов троих атаманов, которые и заключили перемирье с азовцами, после чего царские посланники отправились в Константинополь.
