Михаил Меньшиков - Из писем к ближним
Говорят, Япония беснуется от счастья и торжеству ее нет предела. Пусть так. Пусть к восторгам победы армия и флот Японии приложат почести своего народа и всемирную, отнятую у нас славу. Мы поклонимся своей побежденной армии за ее несчастье, которому тоже нет предела. Вынести на своих нервах человеческих же, не железных, - этот год войны, год ужасов, изнурения, надежд, непрерывного дыханья смерти, и в конце концов чувствовать, что все это напрасно... Знать, что на них в тоске смотрит вся Россия и в злорадстве весь враждебный мир... Знать, что на них глядит история и потомство, что победа России нужна смертельно, что победа так в сущности возможна и так естественна при наших народных силах, - знать все это и погибать...
Вспомним с глубокой болью и о тех, чья жизнь теперь не краше смерти, о тридцати тысячах пленных, которые чахнут от тоски и горя. "Встать! Шапки долой!" - поминутно кричит им японский капрал. Вы только вообразите себе, как эта огромная толпа русских людей смиренно подымается и обнажает головы. Входит член японского парламента, какой-нибудь адвокат, и, надменно вздернув плоский носик и оскалив зубы, обходит медленно наших мучеников. Нарочно тянет это удовольствие, как ликер через соломинку. Оборванные, грязные, изможденные, обросшие волосами, хворые от пережитых страданий, пленники глядят в землю и ждут, когда любопытный макака пощадит их, когда кончится пытка. Но членов парламента несколько сот, и каждый - особа. Поэтому, едва сели, снова крик: "Встать! Шапки долой!" И опять встают бедняки наши под страхом голода, тюрьмы и побоев. Едва сели, опять: "Встать! Шапки долой!" Кроме членов парламента есть члены государственного совета, министры, генералы, судьи и наконец просто граждане свободной страны. Корреспондент пишет, что этот оклик "Встать!", это наглое любование победителей своими пленными, это издевательство над их бедствием приводит наших в отчаяние. Лучше бы помереть в Порт-Артуре, говорят они. И хоть они знают, что родина не выручила их и ничем не может помочь, но если даже в душе-то своей они не почувствуют жалости своего отечества... За что же так уж казнить их?
Год войны. Земля успела обежать вокруг солнца и во всех частях неба показала позор наш и торжество Японии. Погибли лучшие генералы наши и адмиралы, Кондратенко, Келлер, Макаров, Витгефт. Целая дюжина генералов и адмиралов попала в плен. А те, кто ехали за славой и победой, грустно возвращаются назад. Вернулся наместник, потерявший наместничество, вернулся главнокомандующий флотом, потерявший флот, возвращается начальник крепости, потерявший крепость. Возвращается командующий 2-й армией. Печать начинает доказывать необходимость перемены главнокомандующего...
Отчего все это произошло? Мне кажется, нет вопроса более огромного, более решающего судьбу России, как этот. Наше внутреннее брожение, уверяю вас, чистый вздор в сравнении с громадною опасностью, нависшею извне. Брожение - наше домашнее дело, с ним справиться ничего нет легче. Откройте клапан, и пар выйдет. Не затрачивая ни гроша, не прибегая ни к займам, ни к миллионным заказам, ни к постройке второй колеи, ни к разорительной мобилизации, а главное - не проливая капли крови, можно решить весь этот вопрос без остатка. Капля чернил для этого потребуется и лист бумаги, не более. Капля чернил - и полная внутренняя победа, желанный мир и неслыханное в будущем народное торжество. Так, по моему разумению, несложен этот внутренний вопрос. Неизмеримо труднее внешний. Если внутри нет иных преград, кроме психологических - пусть они иногда крепче каменных стен, зато снаружи мы окружены страшными и беспощадными силами, не знающими иной логики, кроме сопротивления. Каковы бы ни были поломки внутри корабля - они ничто в сравнении с встретившимся подводным камнем. Наш государственный корабль получил тяжкую пробоину и бьется о рифы. Прежде всего, безусловно, необходимо сняться с рифа и остановить течь. Войну непременно нужно закончить - и закончить благополучно, иначе со всеми внутренними реформами мы потонем.
Леруа-Болье в "La Revue" совершенно неверно утверждает, будто все, кто стоит за коренную реформу в России, стоят за немедленное прекращение войны. Говорить так, значит, не знать не только России, но и человеческой души. Нет сомнения, что народ русский, свободно спрошенный, ни за что не согласился бы на позорный мир. Это только бюрократия с легким сердцем уступает народные права. Сам народ за них постоять умеет. Мое глубокое убеждение, что как только соберут земский собор, если соберут его, настанет конец нашей нерешительности. Вся страна будет охвачена таким пламенем самосознания, такой горячей любовью к независимости, что готова будет сражаться с целым светом. Страсть национального, державного бытия именно тогда проснется, и все великие вопросы, затертые бюрократией, безнадежно испорченные, вновь будут поставлены высоко и твердо. Конец будет нашему параличу, мы бросимся к войне этой как к очередной катастрофе и непременно справимся с ней. Господа, вспомните историю. Воскресший народ прежде всего хватался за меч. Расстроенные армии быстро приводились в порядок, являлись гениальные полководцы. Внешние коршуны и шакалы, собиравшиеся полакомиться трупом, принуждены бывали отступать, ушибленные жестоко. Так было при Петре Великом, Наполеоне I, Бисмарке. Да, но для чудесного воскресения нужно что-то побольше, чем малодушие, что-то побольше, чем готовность получить пощечину и расписаться в ней...
Мертвый дух
В русской жизни, как в сказке, действуют два духа - живой и мертвый. Живой дух - это дух народный, дух кипучей борьбы за существование, дух нужды и энергии, которая из нее сверкает. Ежедневный голод заставляет народ изворачиваться на тысячу ладов, и это дает разуму народному тот гений, которым отличаются трудовые расы. Там, где к государственному делу призван сам народ, он вносит в это дело ту же голодную страстность, то же напряжение, изворотливость, способность достигать не призрачные, а реальные цели. Но есть другой дух - мертвый и мертвящий все, к чему бы ни прикоснулся. Это когда вы не хозяин своего дела, а наемник, когда нет над вами ни должного надзора, ни ответственности, когда "дело не медведь - в лес не убежит", когда достаточно "дела не делать и от дела не бегать", когда, одним словом, вы чиновник, наш русский чиновник. Бюрократы могут быть лично прекрасными людьми, но бумажный дух, их сомнамбулирующий, как азот, останавливает всякое дыхание. Центральное зло нашей великой армии то же, что всей страны, - бюрократизм.
Я назвал нашу армию великой потому, что она могла бы быть такой. На бумаге это самая огромная армия в свете. В то время как Германия содержит 575 000 чел. постоянной армии, а весь Тройственный союз - 1192 000 человек, Россия в мирное время содержит миллион сто семьдесят три тысячи солдат. 10 Ничего подобного нигде нет на свете и никогда не было. Против 23 германских корпусов мы держим на западной границе 23 корпуса, против двух азиатско-турецких держим два корпуса на Кавказе, против 70-тысячной англо-индийской армии - равную ей по численности в Средней Азии. Наконец, против 13 японских дивизий в мирное время мы держали 9 стрелковых и три пехотные дивизии. Со времен Петра Великого Россия приносила своей армии безмерные жертвы. Как гласит отчет г. Витте (1902 г.), в ежегодной бюджетной росписи сначала полностью удовлетворяется военное ведомство, и уже остатки от бюджета делятся остальными. Все государство поставлено, сколько можно, на военный лад. Целые области управляются военными генерал-губернаторами. Большинство высших государственных должностей занято военными. Казалось бы, как такой военной державе, вооруженной с головы до ног, уступить какой-то выскочке, азиатской карликовой стране, всего пятьдесят лет как заведшей европейское вооружение?
"Казалось бы, - пишет мне один офицер, - армия наша должна быть образцом для всех армий мира и по организации, и по снаряжению, и по вооружению, и личному составу превосходно обученных солдат, грамотных, развитых, понимающих, что от них требуют, с корпусом унтер-офицеров профессиональных солдат, прошедших специальные школы и могущих в случае нужды заменить офицеров - не в смысле только голосистого выкрикивания команды. Казалось бы, именно наша армия должна бы обладать корпусом офицеров, всецело преданных своей службе и идущих впереди военного искусства и военной науки. Казалось бы, именно у нас должны были бы процветать такие гражданские организации, каковы "военные общества" Германии, "кружки запасных", стрелковые и гимнастические союзы и т.п. организации, поддерживающие связь армии с народом и военные нравы. Казалось бы, именно у нас должны бы учиться соседние армии и от нас приглашать инструкторов такие страны, как Китай, Турция, Чили. То ли мы видим в действительности?"
Подобно Турции, военное могущество которой продолжалось 150 лет, в нашей истории имеется полтора столетия почти сплошных военных успехов, от Полтавы до Севастополя. За это время мы разгромили три великие державы: Швецию, Польшу, Турцию, отняв у них от половины до трех четвертей территории. Только случайность спасла от разгрома Пруссию (в Семилетней войне) и Англию - при Павле. Даже великие полководцы-Карл XII, Фридрих II и Наполеон I- сложили свое оружие пред Россией. Подобно Турции, с успехом боровшейся с одряхлевшими средневековыми государствами Европы, Россия умела побеждать в то столетие, когда порядки в Европе были немногим лучше наших. При старом режиме свежая, хоть и варварская сила России имела бесспорный перевес над выродившимся феодализмом Запада. Но в конце XVIII века произошло великое Возрождение западного христианства, внезапный подъем нравственных идей, философии, науки и искусств. Европа вся перегорела в благотворном внутреннем огне и вышла из него молодою, свежею, сильною, тогда как мы тяжелым насилием подавили в себе этот огонь. Ту крепостнически-полицейскую кожу, которую сбросила с себя Европа, мы напялили на себя, вообразив, что это-то и есть настоящий цивилизованный быт. От пожара Москвы до Севастополя мы тщательно усваивали те обычаи и начала, от которых Европа тщательно освобождалась. Приказный дух, сложившийся еще до Петра и ослабевший при нем и Екатерине II, снова укрепился в первую половину XIX века. Отмена крепостного права только усилила этот дух: все крепостные права помещиков перешли к бюрократии и поникло единственное сколько-нибудь независимое сословие - поместное дворянство. Поступив на службу, оно усилило этим чиновничество и ослабило то сопротивление, которое прежде жизнь оказывала канцелярии. Пышный расцвет бюрократизма обнаружился в эпоху Плевны, горький плод его - в эпоху Порт-Артура.
