Юрий Эскин - День народного единства: биография праздника
Память о московской победе 1612 г. сохранила разные даты освобождения столицы. Между тем доверять нужно, как это делал П. Г. Любомиров, грамоте руководителей ополчения на Белоозеро, отправленной 27 октября (6 ноября по новому стилю) 1612 г. Там определенно говорилось, что 26 октября (5 ноября) из Москвы вышли бояре, а 27 октября состоялся вход ополчения в столицу. День взятия Москвы 26 октября, связанный с памятью Дмитрия Солунского, упоминает также автор «Повести о победах Московского государства» [45, 34–35]. В ближайшее воскресенье, 1 ноября, «…состоялся торжественный крестный ход с благодарственным за освобождение Москвы богослужением» перед Владимирской иконой Богоматери [29, 155]. Позднее освобождение Москвы оказалось связано в народной памяти с празднованием дня Казанской иконы Богоматери.[19]
После реформы отечественного календаря в 1918 г. даты всех церковных праздников были передвинуты на 13 дней вперед. Однако если буквально следовать исторической хронологии, то для перевода даты XVII в. на новый стиль нужно прибавлять 10 дней. Связано это с тем, что при введении григорианского календаря в 1582 г. его разница с юлианским составляла 10, а не 13 дней (в дальнейшем за столетие накапливалась хронологическая погрешность примерно в одни сутки). Дата нового государственного праздника – 4 ноября, вольно или невольно, взята современными законодателями из церковного календаря, поэтому она оказалась связанной с началом штурма Китай-города, а не с его взятием [32, 220–238]. Окончательное очищение Москвы от гарнизона польско-литовских войск произошло 26–27 октября по старому стилю, или 5–6 ноября по новому стилю [33].
Однако список этой иконы попал еще в Первое ополчение летом 1611 г., а значит, она не может вполне считаться покровительницей одного ополчения – Кузьмы Минина и князя Дмитрия Михайловича Пожарского. По преданию же, князь Дмитрий Михайлович Пожарский заказал для себя список Казанской иконы Богоматери, когда находился с нижегородским ополчением в Ярославле в 1612 г. Когда в 1636 г. на Красной площади в память о событиях, предшествовавших избранию на царство Михаила Федоровича, открывался Казанский собор, то все детали появления чудотворной иконы в полках под Москвой были уже не столь существенны. Главное, что список этой иконы действительно был в земском ополчении и именно с ней «вся земля» связала свою победу.
«Совет всея земли»
Четыре месяца – с 26 октября 1612 г. по 25 февраля 1613 г. – власть в Москве оставалась в руках земского правительства во главе с князьями Дмитрием Тимофеевичем Трубецким и Дмитрием Михайловичем Пожарским. Это был переходный период, главным содержанием которого стали выборы нового царя. В те дни, когда действовавший в ополчении «Совет всей земли» получил власть в Москве,[20] в Речи Посполитой «дозрели» до того, чтобы наконец-то представить юного самодержца Владислава Московскому государству.
Сейчас ноябрьский 1612 г. поход короля Сигизмунда III вместе с королевичем Владиславом к Смоленску и далее, к Москве, выглядит малообъяснимым. Хотя для едва народившегося земского правительства грядущее столкновение с польско-литовскими отрядами, возглавлявшимися полковниками Александром Зборовским и Андреем Млоцким, не сулило ничего хорошего. Король же действовал так, словно не было более чем двухлетнего промедления с исполнением договора с гетманом Станиславом Жолкевским о призвании королевича Владислава, а польско-литовский гарнизон по-прежнему удерживал в своих руках столицу. Сигизмунд III слал впереди себя послов – объявить Боярской думе свой приход. Но он опоздал и только зря потратил казну. Дальше Волока королевскому войску двинуться уже не пришлось, несостоявшийся претендент на русский трон вынужден был вернуться домой в Речь Посполитую. Что же заставило короля Сигизмунда III так быстро смириться с потерей выскользнувшей из его рук московской короны?
«Новый летописец» сообщает детали тех событий, как под столицу приехали Адам Жолкевский, князь Данила Мезецкий и Иван Грамотин «зговаривати Москвы, чтобы приняли королевича на царство». О серьезности угрозы свидетельствует описание реакции «всех начальников», которые «быша в великой ужасти». В начавшихся боевых стычках польско-литовским отрядом был захвачен «в языках» «смольнянин» Иван Философов. Он якобы очень удачно дезинформировал противника: «Москва людна и хлебна, и на то все обещахомся, что всем померети за православную веру, а королевича на царство не имати» [37, 128]. То же самое Философов потом подтвердил и перед самим королем Сигизмундом III в его походной ставке. Это и стало, по мнению летописца, главным аргументом для отмены дальнейшего похода.
Позднее обнаружились фрагменты делопроизводства королевского похода, не подтверждающие эту приукрашенную версию. Иван Философов действительно попал в плен и дал подробные сведения о том, что происходило в Москве после занятия ее войсками земского ополчения. Этот рассказ убеждал не ловкой ложью, а, наоборот, правдивостью. Польско-литовские полковники плохо понимали, почему посылавшиеся ими в Москву гонцы не возвращались, а русские люди вместо того, чтобы начинать переговоры, вступали в бой. При этом они не нашли ничего лучшего, как расположиться в шатрах в знакомых местах в Тушино. Пленник Иван Философов объяснил тем, кто пришел в ноябре 1612 г. от короля Сигизмунда III под самую Москву, что у королевича Владислава больше нет шансов на престол. Но лишь по той причине, что его сторонников из числа бояр в столице больше не слушают.
Из того, что было сказано сыном боярским Иваном Философовым, со всей очевидностью следовало, что король Сигизмунд III безнадежно опоздал. У него не осталось сторонников, сидевшие в осаде бояре во главе с князем Федором Ивановичем Мстиславским были изгнаны, им даже не давали пройти в Кремль и «вся земля» советовалась «пускать их в Думу или нет». Другие, более одиозные лица, как Федор Андронов, Бажен Замочников, вовсе были взяты под арест, их с пристрастием расспрашивали «на пытце» о расхищенной казне. Самым неприятным для короля должно было стать то, что «польских де людей розослали по городом, а на Москве оставили лутчих полковников и ротмистров чоловек с тридцать, пана Струса и инных» [42, 152]. Становилось очевидным, что королю Сигизмунду III нечего будет сказать родственникам тех, кто сидел в польско-литовском гарнизоне в Кремле и умолял о спасении.
Известие о храбрых речах Философова, повлиявшего на отход от Москвы королевского войска (на самом деле он не отрицал существование в Москве сторонников кандидатуры королевича Владислава), распространялось самим «земским советом» и содержалось в грамоте, отправленной из Москвы в Новгород с дворянином Богданом Дубровским в середине декабря 1612 г. В ней, судя по переводу Юхана Видекинда, говорилось, что «поляки захватили несколько человек наших, от одного смоленского боярина Ивана Философова услышали о нашем союзе, об отказе от общения с поляками и готовности вечной ненавистью преследовать их и литовцев, что, узнав об этой враждебности, он ушел в Польшу на сейм (король, видя, что ничего не может сделать, пошел со всем своим войском обратно)» [11, 268–269]. Следовательно, главные воеводы земского правительства первым делом обозначили свой полный отказ от принятия польско-литовского ставленника на русский трон.
Нельзя сказать, чтобы король Сигизмунд III принял такой отказ. Он решил продолжать войну, его войско на обратном пути шло через Можайск и захватило главную городскую святыню – деревянную скульптуру Николы Можайского. Королевские отряды оставались в Смоленске и Вязьме. Но главную угрозу земскому правительству создали «черкасы» – запорожские казаки, отосланные королем Сигизмундом III воевать на севере Русского государства, до того времени бывшего главной опорой земщины, откуда шли основные доходы, посошная рать и другая подмога.
С казачьим походом могла быть связана история Ивана Сусанина, которая после включения ее в многочисленные литературные памятники Нового времени и в оперу М. И. Глинки «Жизнь за царя» приобрела иной смысл. В середине XIX в. два уважаемых историка – Н. И. Костомаров и С. М. Соловьев – даже вступили в научный диспут о том, был ли вообще Иван Сусанин. Скептики прежде всего сомневаются в том, откуда в костромской земле, далеко отстоявшей от западных рубежей Московского государства, оказались поляки и почему они уверенно искали именно Михаила Романова. Дополнительным основанием для сомнений является то, что обельная грамота, освобождавшая от податей потомков Ивана Сусанина, была дана только в 1619 г. и в ней, за давностью лет, уже не были раскрыты подробности «подвига Ивана Сусанина». Остается неизвестным, в каком месяце происходили те события, а подлинник грамоты вообще утерян. Между тем «черкасы», которые легко в народном восприятии могли превратиться сначала в «литву», а затем в «поляков», действительно в конце 1612 – начале 1613 г. прошли по землям, достаточно близко располагавшимся от Костромского уезда. Северные города обычно были местом ссылки, поэтому «черкасы» и прошли маршем по Русскому Северу в поисках оказавшихся в плену поляков и литовцев, недавних хозяев Московского кремля.
