Арнольд Джозеф Тойнби - Исследование истории. Том I: Возникновение, рост и распад цивилизаций.
«В той мере, в какой было возможно прочесть свидетельства о древнем критском культе, мы можем различить в нем не только преобладающую духовную сущность, но и нечто такое, что роднит его последователей с верой, распространявшейся в течение последних двух тысячелетий среди приверженцев таких восточных религий, как иранская, христианская и исламская. Он предполагает [существование] догматического духа верующего, весьма далекого от эллинской точки зрения… Сравнивая его в самых общих чертах с религией древних греков, можно сказать, что по сути он более духовен. С другой стороны, в нем больше личного отношения. На “кольце Нестора”[90], где символы воскресения представлены в виде куколки и бабочки над головой богини, она [богиня] явно обладает властью давать жизнь после смерти верующим в нее. Она весьма близка к своим почитателям… Она защищала своих детей даже после смерти… В греческой религии были свои мистерии, но греческие боги обоих полов (более или менее наравне) ни в коем случае не находились в столь же тесных личных отношениях, как указывают свидетельства минойского культа. Их разобщение, отмеченное семейными и клановыми междоусобицами, столь же бросается в глаза, как и множественность их форм и атрибутов. В противоположность этому, в минойском мире та, что, судя по всему, является верховной богиней, постоянно появляется вновь… Общий вывод заключается в том, что перед нами в значительной степени монотеистический культ, в котором женская форма божества занимает высшее положение»{24}.
Существуют также некоторые данные об этом предмете в эллинской традиции. Греки сохранили легенду о «Зевсе» на Крите, который в действительности не может быть тем же божеством, что и Зевс Олимпа. Этот критский Зевс — не предводитель вооруженного отряда, выходящий на сцену вполне зрелым и в полном вооружении, чтобы завоевать царство силой. Он появляется как новорожденный младенец. Возможно, он идентичен с тем ребенком, который в минойском искусстве в качестве предмета поклонения представлен Божественной Матерью. Но он не только рождается — он умирает! Не были ли его рождение и смерть воспроизведены в рождении и смерти Диониса[91], фракийского божества, с которым стали идентифицировать бога Элевсинских мистерий?[92] Не были ли мистерии в классической Греции, подобно колдовству в современной Европе, пережитком религии исчезнувшего общества?
Если бы христианский мир стал жертвой викингов, подпав под их господство и потерпев неудачу в обращении их в свою веру, мы могли бы вообразить мессу, служившуюся тайно на протяжении веков в подполье нового общества, где преобладающей религией являлся бы культ асов[93]. Мы могли бы вообразить, как это новое общество, достигнув своей зрелости, потерпело бы неудачу, ища удовлетворения в религии скандинавских варваров, и занималось поиском пищи духовной на почве, оставленной новым обществом «под пар». В условиях подобного духовного голода пережиток прежнего общества, вместо того чтобы быть уничтоженным, как западное общество уничтожало колдовство, когда оно привлекло внимание церкви, мог бы быть открыт заново, как спрятанное сокровище, и некоторые религиозные гении могли бы удовлетворить потребности своей эпохи при помощи экзотической комбинации существовавшего подспудно христианского обряда и новейших варварских оргий, унаследованных от финнов или венгров.
По этой аналогии мы можем реконструировать подлинную религиозную историю эллинского мира: возрождение древних традиционных Элевсинских мистерий и введение орфизма[94] — согласно Нильсону, «спекулятивной религии, созданной религиозным гением», — на основе синкретического соединения оргий фракийских дионисии и минойских мистерий рождения и смерти критского Зевса. Несомненно, и Элевсинские мистерии, и орфическая церковь обеспечили эллинскому обществу классического периода духовную пищу, в которой оно нуждалось, но не могло найти в культе олимпийцев, тот дух отрешенности, какой бы мы ожидали обнаружить в «смутное время» и признали характерной чертой вселенских церквей, созданных внутренним пролетариатом на своем закате.
На основе этих аналогий не настолько уж фантастично заметить в мистериях и орфизме призрак минойской вселенской церкви. Однако даже если бы это размышление и оказалось истинным (что будет поставлено под сомнение в последнем отрывке из данной книги, рассматривающем происхождение орфизма), оно едва ли дало бы нам право рассматривать эллинское общество в качестве действительно аффилированного своим предшественником. Ибо для чего бы потребовалось воскрешать эту церковь, если она не была уничтожена? И кто бы мог ее разрушить, кроме тех варваров, которые опустошили минойский мир? Принимая пантеон этих кровожадных ахейцев, «губителей градов», в качестве своего собственного, эллинское общество провозглашало их своими приемными родителями. Оно не могло признать свое сыновство по отношению к минойскому обществу, не приняв на себя ахейской вины в убийстве и не обнародовав своего собственного отцеубийства.
Если теперь мы обратимся к истокам сирийского общества, то обнаружим то же, что видели у истоков эллинского, — универсальное государство и Völkerwanderung, причем те же самые, что появляются в последних главах минойской истории. Заключительной конвульсией постминойского Völkerwanderung явилась людская лавина вырванных с корнями скитальцев, ищущих новый дом и беспорядочно гонимых напором последней волны варваров с севера, так называемых дорийцев[95]. Отраженные египтянами, некоторые из этих беженцев осели на северо-восточном побережье Египетской империи и известны нам по рассказам Ветхого Завета как филистимляне. Здесь фил истимлянские беженцы из минойского мира столкнулись с еврейскими кочевниками, перемещавшимися от египетской зависимости в «ничейные земли» Аравии. Далее на север горная цепь Ливана положила предел одновременному проникновению арамейских кочевников и предоставила убежище финикийцам побережья, которые сумели выжить от столкновения с филистимлянами. Как только конвульсия утихла, из этих элементов возникло новое общество — сирийское.
Настолько же, насколько сирийское общество было родственным любому более древнему представителю данного вида, оно было родственно и обществу минойскому, и это в такой же точно степени, в какой эллинское общество было родственным минойскому, — не больше и не меньше. Одним наследством, полученным сирийским обществом от минойского, мог быть алфавит, другим — вкус к дальним морским плаваниям.
На первый взгляд было бы неожиданным, если бы сирийское общество произошло от минойского. Следовало бы скорее ожидать, что универсальным государством, стоявшим у истоков сирийского общества, являлось «Новое царство» Египта и что монотеизм иудеев был воскрешением монотеизма Эхнатона[96]. Однако данные говорят против этого. Нет никаких свидетельств, подтверждающих родство сирийского общества с обществами, соответственно представленными империей Хатти (хеттов) в Анатолии и шумерской династией Ура[97] и ее наследницей аморитской династией Вавилона[98], обществами, за исследование которых мы примемся теперь.
Шумерское общество. Когда мы обращаемся к истокам индского общества, первое, что нас поражает, это религия Вед, которая, подобно культу олимпийцев, демонстрирует доказательства своего возникновения среди варваров в ходе Völkerwanderung и не несет никаких отличительных черт религии, созданной в «смутное время» внутренним пролетариатом общества на его закате.
В этом случае варварами были арии[99], появившиеся в Северо-Западной Индии на заре индской истории, точно так же, как на заре эллинской истории в Эгее появились ахейцы. По аналогии с тем отношением, в котором, как мы обнаружили, состояло эллинское общество к минойскому, нам следовало бы ожидать открытия у истоков индского общества некоего универсального государства с «ничейной землей» за пределами своих границ, на которой жили предки ариев в качестве внешнего пролетариата вплоть до того, как надлом универсального государства позволил им войти внутрь. Можно ли идентифицировать это универсальное государство и определить местонахождение этой «ничейной земли»? Возможно, мы получим ответы на эти вопросы, ответив сначала на два других: каким образом арии открыли путь в Индию и не достигли ли они, выйдя из одного центра, разных целей?
Арии говорили на индоевропейском языке, а историческое распространение этой языковой группы — одной группы в Европе, а другой в Индии и Иране — показывает, что арии должны были прийти в Индию из Евразийской степи путями, по которым шли многие последующие народы вплоть до тюркских захватчиков — Махмуда Газневи[100] в XI в. и Бабура[101], основателя империи Великих Моголов, в XVI в. н. э. Теперь, изучив рассеяние тюрков, мы обнаружим, что некоторые из них пошли на юго-восток в Индию, а другие — на юго-запад в Анатолию и Сирию. Например, современными Махмуду Газневи были вторжения тюрков-сельджуков, вызвавшие крестоносную контратаку западного общества. Древнеегипетские письменные источники свидетельствуют, что в период между 2000-1500 гг. до н. э. арии, явившись из той части Евразийской степи, откуда три тысячелетия спустя пришли тюрки, предвосхитили последующее расселение тюрков. В то время как одни, насколько нам известно из индийских источников, проникли в Индию, другие опустошали Иран, Ирак, Сирию и, наконец, Египет, где утвердили в XVII в. до н. э. владычество варварских военачальников, известных в египетской истории как гиксосы[102].
