Евгения Альбац - Мина замедленного действия. Политический портрет КГБ
— Категорически отвергаю, — быстро и заученно ответил Хват. — Был же и другой следователь, Албогачиев, — тут же продал он своего коллегу. — Нацмен, — добавил.
«Нацмен» — это сокращенное от «национальные меньшинства». Так русские порой снисходительно называют выходцев из Средней Азии и с Кавказа.
— Албогачиев — он малообразованный человек был. Ну и нацмен, сами понимаете… — снова повторил Хват. — У него с ним (с Вавиловым. Хват упорно не называл Вавилова ни по имени, ни по фамилии — «он», «с ним» — Е.А.) — отношения так, не очень были…
Это был известный сталинский прием, впрочем, весьма удачно применяемый и во все остальные годы советской власти, провозгласившей интернационализм и «дружбу народов». Вавилов был русский, значит, пытал его, конечно же, нацмен. Не мог же он, Хват, русский с русским, со своим такое делать?
Хват искал во мне понимания своей логики. Каюсь — не нашел.
— Скажите, вы верили в то, что Вавилов — шпион?
— В шпионаж я, конечно, не верил — данных не было. То есть было заключение агентурного отдела — существовал такой в Главном экономическом управлении НКВД (видимо, это нынешнее 7 управление — «топтуны» — Е.А.): так и так, шпион. Агентурный отдел его «разрабатывал», но данные нам не передавали — у себя оставляли. Они и постановление на арест по таким делам писали. Ну, а что касается вредительства — что-то он (Вавилов. — Е.А.) не так в своей сельскохозяйственной науке делал. Тут я собрал экспертизу — академик ее возглавлял, к Трофиму Лысенко ездил. Они, то есть академики и профессора, подтвердили: да, вредил[19].
— Вам не было жалко Вавилова? Ведь ему грозил расстрел. Так, по-человечески, не было жалко?
Я ждала ответа, почти уверенная, что вот сейчас Хват скажет: «Да, было жалко, но, знаете, время было такое…» Ведь только что, пять минут назад, Хват не сумел сдержать слез, рассказывая мне, как в начале шестидесятых, в годы хрущевской реабилитации, отобрали у него партбилет и положенную повышенную пенсию полковника КГБ («пенсия у меня общегражданская») — «за нарушение соцзаконности в годы работы в НКВД»…[20] Я же ждала от него жалости к человеку, у которого отняли жизнь. Ах, как же я была еще наивна!
Хват рассмеялся (рассмеялся!):
— Что значит жалко? — Так и сказал. — Ну что он, один, что ли?..
Не один, это правда, миллионы безвинных ушли в сырую землю. Хотя, конечно, Николай Вавилов был человеком неординарным, редкого дарования и таланта. В тюрьме он написал свой последний труд — «История мирового земледелия». Рукопись пропала. Или, что скорее всего, покоится где-то в бездонных архивах КГБ… Но перед смертью — перед смертью и теми муками, которые выпали, — все, конечно, равны.
«Что значит жалко?» — сказал Хват. Сказал не юнец, не тридцатилетний старший лейтенант НКВД — восьмидесятилетний старик, которому и жить-то осталось всего — ничего…
* * *Как все было бы просто — и не стоило бы тогда об этом писать, если бы Хват и его коллеги были садистами, палачами по характеру, по складу души. Ну, что-то вроде Эльзы Кох. Нет, конечно, были в ВЧК и НКВД и такие, и не один десяток таких. Но не о них речь. Хват был нормальным человеком. Нормальным. Уже после того, как «Московские новости» опубликовали мой очерк о Хвате{4} ко мне неожиданно приехал его племянник, физик из Ленинграда. Он был совершенно поражен — буквально сражен тем, что прочитал о своем дяде. «Вы понимаете, — говорил он мне, — дядя Саша был добрым гением нашей семьи: он спас меня и моих родных, когда мы умирали от голода в блокадном Ленинграде. Я знаю, что он помогал и другим людям…» Помогал. Наверное даже помогал. И для дочери Хвата, Наташи (она работала освобожденным секретарем парторганизации Института прикладной механики им. Келдыша), как и для других его троих детей, он — лучший, самый любимый папа. И после всех публикаций о нем в газетах все равно — любимый. Что, на мой взгляд, только делает им честь.
А в то же время, когда «дядя Саша» — Хват спасал далеких и близких ему людей из умирающего Ленинграда, его коллега, лейтенант Николай Кружков, в том же самом блокадном Ленинграде сажал за решетку ученых, занимавшихся, кстати сказать, оборонной тематикой. «Признание» своей вины, то есть подписание истощенными от голода, похожими на скелеты учеными той «липы», которую сочинял Кружков, оплачивалось им 125 граммами хлеба. И сын Кружкова, тоже, кстати, ученый, только из Московского университета, доказывал моему коллеге Ярославу Голованову, что его отец был добрым и хорошим человеком, но он выполнял приказ…
Так что, нормальные люди. Или — нормальные советские люди? Может быть, это уточняющее прилагательное — как раз то, чего для объяснения недостает?
Тот же Хват — вырос в большой семье крестьян-батраков. Учился в школе, и скорее всего первые годы своего ученичества (они пришлись на дореволюционное время) — в церковно-приходской школе. Значит, основы Закона Божьего проходил. Потом, как рассказывал, поступил в совпартшколу — изучал основоположников марксизма-ленинизма. В совпартшколу всех не брали — только «классово своих», то есть молодых людей пролетарского либо крестьянского происхождения. Усвоил, полагаю: он, Хват, для этой власти — свой, ее белая кость; они, те, что за дверьми школы, кого и в институты, и в университеты из-за социального происхождения не брали, из дворян, купцов и т. д. (то есть из семей «эксплуататоров»), — чужие. Дальше — карьера очевидная: работал в районном комитете партии, в комсомоле. Боролся — писал доносы на своих коллег.{5} Перевели в столицу, в Москву, направили в Центральный Совет Осоавиахима.
В тридцать восьмом, когда наркомом НКВД стал Лаврентий Берия, пригласили на беседу в НКВД, сказали: ЦК партии отобрал вас для работы в органах. Хват, по его словам, пробовал отказаться: «Верхнего образования нет, юридического дела не знаю». «Надо, — отвечали. — Поможем, научим, все будет в порядке». И про то, что если откажется, партбилета лишится, — тоже намекнули. Пошел. С чем? Что он знал? Ведь нормального образования у него действительно не было, нормальных книг — и по недостатку времени, и от отсутствия привычки — не читал.
А знал он вот что.
Ленин: «Я рассуждаю трезво и категорически: что лучше — посадить в тюрьму несколько десятков или сотен подстрекателей, виновных или невиновных (выделено мною — Е.А.), сознательных или несознательных, или потерять тысячу грасноармейцев и рабочих? — Первое лучше».{6}
Сталин: «Шахтинцы»{7} (то есть враги народа, вредители — Е.А.) сидят теперь во всех отраслях нашей промышленности. Многие из них выловлены, но далеко не все выловлены».{8}
Вышинский (Прокурор СССР): «Во все советские учреждения и организации проникло много врагов, они замаскировались под советских служащих, рабочих, крестьян, ведут жесткую и коварную борьбу против советского народного хозяйства, против Советского государства».{9}
Каганович (секретарь ЦК ВКП(б)): «Мы отвергаем понятие правового государства. Если человек, претендующий на звание марксиста, говорит всерьез о правовом государстве и тем более применяет понятие «правовое государство» к Советскому государству, то это значит, что он отходит от марксистско-ленинского учения о государстве».{10}
Таковы были «университеты» Хвата.
Ну, а кроме того, из всех репродукторов, со всех газетных страниц — враги, враги, враги. Дети приходят из школы: отец Иванова — шпион; жена с работы: муж Петровой — вредитель; в очереди за молоком: «Про Тухачевского слышали? — Шпион. А про жен Буденного, Молотова, Калинина? — Тоже. Да, говорят, завербовали». И ведь верили. Многие — верили, хотя год назад, да что там — месяц назад газеты писали: «Наш красный маршал Тухачевский, герой Гражданской войны».
Шпион — стала самой массовой профессией в стране. По данным НКВД, за три года — с 1934 по 1937 — число арестованных за шпионаж выросло в 35 раз (в пользу Японии — в 13 раз, Германии — в 20 раз, Латвии — 40 раз).
Людей, нежданно-негаданно оказавшихся вдруг «троцкистами», в тридцать седьмом «обнаружили» в 60 раз больше, чем в тридцать четвертом. А ведь Троцкий был выдворен из страны еще в двадцать девятом.
За участие в так называемых «буржуазно-националистических группировках» число арестованных в 37-ом году выросло в 500 (!) раз по сравнению с годом тридцать четвертым… Это ли не уроки бдительности для Хвата? Ну а то, что друзей и знакомых, соседей и сослуживцев чаша сия горькая не минула? — «Так ведь лес рубят — щепки летят», — повторил мне в нашем разговоре Хват известную фразу тех времен. Только вот о том, что «щепки» эти — люди, он и в восемьдесят лет не задумался.
Вот с таким багажом Хват пришел в НКВД. Ну, а там ему действительно «помогли» и «научили»: «Следствие в условиях работы органов НКВД ведется с соблюдением норм УПК[21]. Но основания для возбуждения уголовного дела несколько шире (выделено мною — Е.А.), чем в УПК». И это предложили усвоить: «Нельзя дать обвиняемому превосходство над собой… Нужно в ходе следствия обвиняемого держать в руках. Ведь это серьезная борьба с врагом, в которой вы его должны уличить и привести к сознанию». И об этом — если сам следователь на тюремные нары не торопится, не следовало забывать: «Отказы от правдивых показаний (ранее полученных от обвиняемого — Е.А.), объясняются только тем, что арестованный уходит из-под влияния следователя и подпадает под чужое влияние, которое недопустимо. Нужно помнить, что сознавшийся арестованный не перестал быть врагом и будет искать лазейку, чтобы уйти от ответственности. Отказы от показания показывают плохую работу следователей над арестованными». Все три цитаты — из учебного пособия для сотрудников НКВД, которое было написано следователями Владимирским, Ушаковым, Шварцманом еще по заказу наркома Ежова, а утверждено как руководство для сотрудников НКВД уже наркомом Берия, когда Ежова расстреляли. Делаю это уточнение неслучайно: в январе 1938 года Пленум ЦК ВКП(б) принял специальное постановление, осудившее беззакония в органах НКВД. Малый процент арестованных вышел из тюрем и лагерей (чтобы позже попасть в них вновь). Однако бесчисленные документы свидетельствуют, что эти беззакония были до Пленума, во время его работы и после того, как он принял свое специальное постановление.
