Горечь войны. Новый взгляд на Первую мировую - Нил Фергюсон
9. Это подводит нас к последнему и самому трудному вопросу: почему, если война не была невыносимой, люди перестали сражаться? Чтобы ответить на этот вопрос, нужно понять, какие расчеты стояли за сдачей в плен, потому что именно массовая сдача в плен, а не массовая гибель предопределяла победу на всех фронтах. Распад германской армии начался в августе 1918 года с резкого увеличения количества сдававшихся в плен германцев. Эту перемену сложно объяснить, однако, вероятно, дело было в том, что сдаваться в плен (и брать пленных) было опасно. С обеих сторон фронта отмечалось множество случаев убийства пленных — в том числе хладнокровного, уже после боя, — несмотря на их ценность как дешевой рабочей силы и источника информации. Отчасти это было побочным следствием кровожадной фронтовой культуры, о которой говорилось выше, — пленных иногда убивали из мести. Кроме того, по некоторым сведениям, часть офицеров поощряла нежелание брать врагов в плен, чтобы усилить в своих солдатах агрессивность. Возможно, в 1918 году такие вещи стали происходить реже, однако это выглядит маловероятным. Вероятнее, что общий упадок боевого духа из-за провала весеннего наступления, болезней и просьбы Людендорфа о перемирии заставлял германских солдат относиться к перспективам продолжения войны с бóльшим скепсисом, чем в 1917 году. Однако было бы неправильно воспринимать эту готовность к капитуляции как усталость от насилия вообще. Хотя на Западном фронте бои прекратились в ноябре 1918 года, война продолжалась в Восточной Европе и в других местах, а в России разгорелась крайне ожесточенная гражданская война между красными и белыми.
Другая память
В свете всего этого стоит критически пересмотреть обсуждавшееся во введении к этой книге утверждение о том, что память о Первой мировой в литературе и искусстве пронизана абсолютным ужасом. Даже многие из известных поэтов, писавших о войне, были настроены не так “антивоенно”, как принято думать. Из 103 законченных стихотворений в стандартном полном издании Оуэна только 31 (по моим подсчетам) можно назвать действительно антивоенными{2229}. Что касается “Поцелуя” Сассуна, обращенного к “братцу свинцу и сестрице стали”, то авторское отношение к рукопашным схваткам, в которых поэт (прозванный на фронте “безумным Джеком”) не раз участвовал, выглядит в нем по меньшей мере неоднозначным:
Милая сестрица, выполни просьбу солдата:
Пусть он в благой ярости сможет почувствовать,
Как тело, в которое он упирает стопу,
Вздрагивает от твоего стремительного поцелуя{2230}.
Когда Сассун принялся обличать войну, называя ее “агрессивной и завоевательской”, это привело в восторг узкий круг пацифистов, но его друзья и начальство увидели в его поведении только признаки “неврастении”. Поэтому вместо военного трибунала его милостиво отправили в “Дурвилль”, психиатрическую больницу в Крейглокерте{2231}. Полечившись у Риверса, и он, и Оуэн по собственному желанию вернулись в строй. Многие другие представители “военной поэзии” также не относились к войне с безусловной враждебностью. Хорошим примером может служить Чарльз Гамильтон Сорли. Его знаменитое стихотворение “Когда миллионы безмолвных мертвецов” (1915) при всей его мрачности нельзя назвать “антивоенным”. Аполлинер также не был антивоенным поэтом: он никогда не сомневался в том, что “материальный, художественный и нравственный прогресс… необходимо защищать” от Германии{2232}. То же самое можно сказать и об Унгаретти: при всей модернистской стилистической сложности такие его стихотворения, как “Реки” или “Италия”, отличаются проникновенным патриотизмом{2233}.
Стоит также отметить, что многие из известнейших стихотворений антивоенного канона были написаны людьми, не принимавшими участия в боевых действиях: Томасу Харди было 75, когда он написал “И сделалась великая тишина” с финальным отчаянным “Почему?”. В свою очередь, “Хью Селвин Моберли (Жизнь и знакомства)” Эзры Паунда (1920) — вообще не военная поэзия, а пародия на нее, созданная человеком, который никогда даже не приближался к окопу:
А кое-кто и умер, pro patria,
без “dulce” и без “et decor”…
Шли, по зрачки в аду увязнув,
в ложь стариков поверив…[65]
В германской поэзии одним из самых запоминающихся антивоенных текстов стали “Дуинские элегии” Рильке. Между тем их автор хоть и был призван и недолгое время служил в 1-м резервном стрелковом полку, но не участвовал в боях{2234}. Во второе переработанное издание “Поэзии Первой мировой войны” издательства Penguin вошли в том числе произведения Харди, Редьярда Киплинга, Д. Г. Лоуренса, Форда Мэдокса Форда и — из уважения к чувствам феминисток — девяти поэтесс. Никто из этих людей не воевал. В том же сборнике присутствуют несколько стихотворений, для которых характерно скорее восторженное отношение к войне. Это в первую очередь работы Брука — самого популярного автора военной поэзии,{2235} — Джулиана Гренфелла, Джона Маккрея и Эдварда Томаса, которого часто считают образцовым мучеником бессмысленной войны. При этом его “Мне дела нет, кто прав и кто неправ” в действительности ее оправдывает. И в любом случае приходится признать, что любые подобные выборки не могут быть репрезентативными. Подавляющее большинство стихов, написанных во время войны в тылу и на фронте, были патриотическими поделками{2236}.
С идеей антивоенной прозы тоже существуют определенные трудности. Как отмечал Хью Сесил, хотя “На Западном фронте без перемен” была и остается, вероятно, самой читаемой из всех книг, которые были вдохновлены Первой мировой, она была крайне нетипична на фоне примерно 400 художественных книг о войне, вышедших в Великобритании в 1918–1939 годах{2237}. Во время войны преобладал патриотический тон. “Первые сто тысяч” Иэна Хэя (1915) пронизаны энтузиазмом, характерным для начала военного времени. Аналогичный
