Джон Норвич - Срединное море. История Средиземноморья
Мадзини, как это ни удивительно, отсутствовал во время волнующих событий. Из Милана он отправился во Флоренцию, которую спешно покинул великий герцог Леопольд, в напрасной надежде убедить ее правительство провозгласить республику и объединиться с Римской республикой. Лишь в начале марта он впервые направился в новую столицу, где его ожидало депутатское кресло в ассамблее. Как и следовало ожидать, все приветствовали героя и пригласили занять место по правую руку от председателя.
К несчастью, король Пьемонта именно в это время решил расторгнуть перемирие, заключенное менее чем за семь месяцев до того, и возобновить войну с Австрией. Почему он так поступил, остается загадкой. Возможно, король боялся нового восстания и потери трона; более вероятно, однако, что Карл Альберт именно себя видел в роли защитника и освободителя Италии и не считал, что поражение при Кустоце положило конец его деятельности как военачальника. Неудача, однако, продемонстрировала ему, что он никудышный полководец. На следующем этапе войны, сохраняя за собой номинальное командование, король доверил руководство армией ветерану наполеоновских войн, поляку по имени Войцех Хржановский.
Несомненно, Хржановский делал все, что мог, но как военачальник лишь немногим превосходил Карла Альберта. Менее чем через две недели после возобновления войны пьемонтцы сразились с Радецким при Новаре, примерно в тридцати милях к западу от Милана. Как и при Кустоце, австрийцы несколько уступали им по численности, однако были гораздо более дисциплинированны и обучены. Карл Альберт продемонстрировал примерную храбрость, бесстрашно разъезжая по полю, когда вокруг свистели ядра. Он остался невредим, но его армия была разбита и проиграла сражение. Город Брешиа в одиночку продержался несколько дней, однако вскоре его покорил с присущей ему и всем известной жестокостью и свирепостью австрийский генерал Юлиус фон Хайнау.[355] Карл Альберт, объявив, что не может подписать другого перемирия, отказался от престола в пользу своего сына Виктора Эммануила, герцога Савойского. Получив соответствующее разрешение, он пересек австрийскую границу и удалился в Опорто, где скончался всего через четыре месяца — по-видимому, от сердечного приступа.
Джузеппе Мадзини долгое время верил, что вслед за императорским и папским Римом может наступить черед третьего Рима — народного. Теперь эта мечта осуществилась. Ассамблея провозгласила республику, вверив власть триумвирату. Из трех его членов двое, однако, являлись условными фигурами, Мадзини стал теперь подлинным диктатором Рима. Он оказался не первым и не последним в этом качестве, но можно с уверенностью сказать, что подобного ему не существовало: в своем тесном кабинете в Квиринальском дворце он был доступен для всех посетителей; ел каждый день в одной и той же дешевой траттории; ежемесячное жалованье в тридцать две лиры отдавал на благотворительные цели. Теперь, таким образом, пропагандист и демагог стал вполне добросовестным администратором. Мадзини отменил смертную казнь, провозгласил полную свободу прессы и восстановил порядок в Папской области, которую терроризировали экстремисты-республиканцы. Он сделал бы и еще больше, но знал, что для этого пока не пришло время. «Мы должны действовать так, как поступают люди, когда враг стоит у ворот, — говорил Мадзини на заседании ассамблеи, — и в то же время как люди, которые трудятся для вечности». Он говорил правду. В начале апреля пришли грозные вести из Парижа. Французские войска были уже на марше.
18 февраля папа Пий, находившийся в Гаэте, обратился с официальным призывом о помощи к Франции, Австрии, Испании и Неаполю. Ни одна из этих четырех держав не осталась глуха к его призыву. Для Мадзини, однако, наибольшую угрозу представляла Франция, чья реакция, очевидно, зависела от характера вновь установленной там республики и, в частности, от принца Луи Наполеона, недавно избранного ее президентом. Примерно за двадцать лет до того принц впутался в антипапский заговор и был изгнан из Рима. До сих пор он не испытывал особых симпатий к папству. С другой стороны, после сражения при Новаре он мог убедиться, что позиции Австрии в Италии сильны более, чем когда-либо. Мог ли он спокойно смотреть на то, что австрийцы имеют возможность двинуться на юг и восстановить власть папы на своих условиях? В случае бездействия с его стороны они, в чем можно было не сомневаться, так и сделают.
Президент отдал соответствующий приказ, и 25 апреля 1849 г. генерал Никола Удино, сын наполеоновского маршала, высадился во главе девятитысячного корпуса в Чивитавеккье и начал сорокамильный марш на Рим. С самого начала он находился во власти ложных представлений, считая, что республику установила кучка революционеров вопреки желанию народа, и она скоро рухнет, а потому ожидал, что его и французскую армию встретят как освободителей. Удино распорядился не признавать официально триумвират и ассамблею, но занять город мирно, по возможности без единого выстрела.
Его ждал неприятный сюрприз. Хотя римляне и не особенно надеялись защитить свой город от хорошо обученной и экипированной армии, они были тем не менее полны решимости сражаться. Их силы состояли из регулярных папских войск, carabineri — особых частей итальянской армии с полицейскими функциями, 1000 гражданских гвардейцев, добровольческих отрядов города численностью 1400 человек и самого народа, также представлявшего немалую силу, хотя и с оружием у кого какое было. Однако общая численность римлян была до печального малой, и они возликовали, когда 27-го числа Гарибальди вошел в город во главе своих 1300 легионеров, которых он набрал в Романье. Двумя днями позже прибыл полк ломбардских берсальеров, которые выделялись своими широкополыми шляпами и плюмажами из черно-зеленых петушиных перьев. Защитники Рима собрались в полном составе, но численный перевес противника был и теперь очень значителен, и они знали об этом.
Сражение началось 30 апреля. День закончился удачно для оборонявшихся по причине некомпетентности и недомыслия Удино. Он не взял с собой осадной артиллерии и штурмовых лестниц; только когда его колонна, продвинувшаяся к Ватикану и Яникульскому холму, была встречена огнем орудий, Удино начал понимать всю серьезность ситуации. Вскоре легионеры Гарибальди отбросили его, за ними быстро последовали берсальеры. Шесть часов французские солдаты сопротивлялись, как могли, но с наступлением вечера им оставалось только признать свое поражение и пуститься в долгий путь к Чивитавеккье. Они потеряли 500 человек убитыми, 365 попали в плен, но хуже всего было, видимо, постигшее их унижение.
В ту ночь в Риме устроили праздничную иллюминацию, но все понимали, что французы вернутся. Те же, в свою очередь, убедились, что Рим гораздо более крепкий орешек, чем они ожидали, но, несмотря ни на что, собирались разгрызть его. Всего немногим более месяца спустя, когда Гарибальди со своими легионерами и берсальерами выступил на юг, чтобы встретить вторгшуюся неаполитанскую армию, и без труда изгнал их с территории республики, Удино получил подкрепление, о котором просил — 20 000 солдат и значительно более мощное вооружение, — и двинулся на Рим во второй раз.
Поскольку он наступал с запада, его ближайшей целью стали исторические Вилла Памфили и Вилла Корсини на вершине Яникульского холма. К концу дня обе оказались в его руках, и французские орудия установили на Яникуле. Рим был обречен. Защитники города отчаянно сражались за соседний холм, но к утру 30 июня Мадзини обратился к ассамблее. Существует, сказал он, три возможности: обороняющиеся могут капитулировать; они могут продолжать борьбу и умереть на улицах города; наконец, могут отступить в горы и продолжать борьбу. Около полудня появился Гарибальди, покрытый пылью, его рубашка пропиталась кровью и потом; он уже принял решение. О капитуляции речь не идет. Борьба на улицах, указал он, также невозможна — когда Трастевере[356] будет оставлена — а это неизбежно, — французские пушки могут просто разрушить город. — Остается — уходить в горы. «Dovunque saremo, colá sará Roma»[357], — сказал он собравшимся.
Как это ни странно, большинство депутатов не согласились с Гарибальди, предпочтя четвертый вариант: не сдаваться, а объявить о прекращении огня и остаться в Риме. Эту возможность Мадзини предварительно не рассматривал. В конечном счете он, однако, согласился. Французы, думавшие, что это всем ненавистный тиран, удивились, увидев, что он без боязни расхаживает по улицам и его приветствуют и выражают почтение везде, где он появляется, и не решились арестовать его. Однако Мадзини знал, что даже если и останется на свободе, отныне он будет лишен власти, и через несколько дней отплыл в Лондон. «Италия — моя родина, — сказал он, — но Англия — мой дом, если у меня он есть».
