Сергей Соловьев - История России с древнейших времен. Книга VIII. 1703 — начало 20-х годов XVIII века
Петр имел право быть не очень чувствительным к таким просьбам, откладывать «из году в год» их исполнение, потому что в отношении к самому себе соблюдал строгую бережливость, уменьшая расходы двора до крайних пределов. Он служил, проходил разные чины, как сухопутные, так и морские, и получал следующие по ним оклады. Любопытно посмотреть, на что он тратил свое жалованье; до нас дошла приходо-расходная его ведомость с 1705 по 1716 год: «В 705 году прежних, которые привезены из Воронежа к Москве за корабельную работу, оклад 366 рублев. На Москве принято у Гр. Писарева третного жалованья, капитанская дача 44 рубли. У него же принято, будучи в Киеве, на 706 год 156 рублев. В 707 году в Гродне полковничья оклада 460 рублев; в 710 году жалованных от полку Преображенского полковничьих 1572, итого в приходе 2598. Итого написано в расходе: в 707 году отдано в Вильне в Духов монастырь на церковное строение и на милостыню 150 рублев. За материи, купленные в Вильне, 39 рублев 26 алтын 4 деньги. Анисье Кириловне на штоф 26 рублев; князю Юрью Шаховскому на штоф 41 рубль 23 алтына 2 деньги; адъютанту Бартеневу для нужнейшей посылки 50 рублев; Прокофью Мурзину, как он был болен, 20 рублев; в Вильне в богадельню нищим 11 рублев; Авраму арапу да Якиму карле на платье 87 рублев 13 алтын 2 деньги; Ульяну Синявину на строение шпиталя и на раздачу неимущим 600 рублев».
Знаменитый Никита Моисеевич Зотов умер; незадолго перед смертию он вздумал жениться на вдове Стремоуховой. Тотчас по смерти старика между его сыновьями и мачехою началась тяжба Самый живой из братьев, уже известный нам Конон Никитич Зотов, писал весною 1719 года два письма: одно — к царю, другое — к Макарову, любопытные по отношению к лицу и к нравам эпохи к Макарову он писал, возвращаясь из-за границы: «Вящая моя печаль, что я знаю, с чем еду, а к чему еду, того не знаю, т.е. нет у меня ни отца, ни матери, ни дому, ни покрова. Хоть братья меня по своей милости не оставят, только сердцу моему несносно быть у них в милостыни! Мне уже без года 30 лет, как еще 10 лет, то пора будет идти в попы. Ныне я бессчастнее всякой твари, ибо птицы гнездо имут и лисы язвины имут, а я, бедный, не имею где головы моей приклонить, разве веселиться Невою рекою и петь песню: „Если кто хочет жити без кручины, тот бы ехал к нам на матушку на Неву реку“. Если к слову, прошу донести о моей бедности, где надлежит: истинно никакая милость меня не избалует; а на шальных топор и виселица еще есть!» К Петру Зотов писал по делу с мачехою: «От краткости времени и от превеликой моей печали о смерти отца моего, также и от чрезвычайной моей прискорбности, наносимой от госпожи Анны Еремеевны Пашковых по отце, пред тем бывшей за капитаном-поручиком Стремоуховым, а в последних изволившей быть за отцем моим, обретающимся в младенческом состоянии, не могу иную челобитную принесть, только предисловие к читателю, которое я учинил для книги о морских экзерцициях. Умилосердись, царь государь, и помилуй от обиды наглой, безбогобоязливой и бесстыдной: наглая обида для того, что ее (мачехи) не знал, ни в чем не озлоблена была от меня, также и от братьев моих; безбогобоязливая для того, что за такого шла в противность богу, а бесстыдная, что ведала, что вашему величеству и всем тебе подражающим весьма было противно такого старика уморить плотскою похотью. Ученейшие меня легистаторы во Франции положили, что человек, который перешел за 70 лет, не может ничем и ни в чем определять, и тако женитьба в летах отца нашего весьма не почитается женитьбою что надлежит до наследства. Дай боже, чтобы Сенат все сии права знал. Не от помраченного ли ума сие происходит и не во тьме ли ходят некоторые сенаторы, что вершат дело наше против намерения вашего величества, оставя уже духовную отца нашего? Намерение вашего величества есть такое, чтоб фамилии всегда были в неущербаемом состоянии, а они ущербают нашу фамилию отдачею в чужой род, мачехе нашей, четвертой части из движимого и недвижимого; как же еще к тому, если из нас, трех братов (на приклад все женаты), два умрут бездетны, то еще женам, вдовам, надобно также отдать по четвертой части, и так третий брат останется при одной четверти имения отца своего!»
Относительно нравов эпохи, когда люди высшего сословия принимали новые обычаи, но внутренне были очень близки к домостроевским временам, замечательно дело известного нам князя Григория Федоровича Долгорукого с зятем своим кравчим Салтыковым, дело, очень долго тянувшееся. В феврале 1721 года князь Долгорукий бил челом, что зять его, кравчий Салтыков, жену свою, а его дочь, имел в любви немалое время, а потом обратился немилостию, по наговору людей своих безвинно бил мучительски, и голодом морил, и хотел в Митаве убить до смерти, и, что было ее, все ограбил, и, видя свое последнее житие, принуждена с дороги от Риги к нему, отцу, в Варшаву уходить. Салтыков отвечал: «Безвинно не бивал, а когда какую противность и непослушание мне учинит, тогда ее своеручно бивал; к милости она меня не привращала, всегда меня не слушала и невежничала многими досадными словами».
Если старина так сильно сохранялась между людьми, стоявшими наверху, прежде всех тронутыми преобразованием, то понятно, что еще сильнее сохранялась она вдали от двора. Мы не раз встречались с крестьянином Посошковым, видели, как чуть-чуть не попался он в большую беду за связь с людьми, которые решились указать молодому Петр черную сторону его правления; потом видели его имя, соединенное с именем прибыльщика Курбатова, в разных промышленных предприятиях. Посошков, живой, талантливый, умный русский человек, ясно понимал необходимость для России выйти из прежнего положения, сочувствовал преобразователю, его благонамеренности, но вместе сильно тяготился тем, что преобразование идет не так скоро, что меры Петра встречают повсюду страшные препятствия, и выставил все эти препятствия в своем замечательном сочинении «О скудости и богатстве». Нетерпеливый Посошков предлагал самые крутые меры для истребления застарелого зла: «Если для установления правды правителей судебных и много падет — быть уже так. Без такого страха не думаю я, чтобы можно было тот злой корень истребить: если какая-нибудь земля сильно затернеет, то нельзя на ней сеять пшеницы, пока этого терния огнем не выжгут; так и в народе злую застарелость злом надобно и истреблять. Не только у иноземцев-христиан, но и у бусурманов суд чинят праведный; а у нас вера святая, благочестивая и на весь свет славная, а судная расправа никуда не годится: какие указы ни состоятся, все ни во что обращаются, но всяк по своему обычаю делает. И пока прямое правосудие у нас в России не устроится и все совершенно не укоренится, никакими мерами богатым нам быть, как в других землях, нельзя, также и славы доброй нам не нажить, потому что все пакости и непостоянство в нас чинятся от неправого суда, от нездравого рассуждения, от нерассмотрительного правления и от разбоев; крестьяне, оставя свои домы, бегут от неправды. Древних уставов не изменя, никак правосудия насадить и утвердить нельзя. Неправда вкоренилась и застарела в правителях, от мала до велика все стали быть поползновенны — одни для взяток, другие, боясь сильных лиц. Оттого всякие дела государевы неспоры, сыски неправы, указы недействительны. Все правители дворянского чина своей братьи знатным норовят, власть имеют и дерзновение только над самыми маломочными людьми, а нарочитым дворянам не смеют и слова противного сказать. Сколько послано указов во все города о недорослях и молодых дворянских детях; если какого дворянина и именно указано выслать, то и того нескоро высылают, но, по старому Уложенью, дожидаются третьего указа, и если ничем отбыть не могут, то уже вышлют. И при таком презрении царских указов иные дворяне уже состарились, живя в деревнях, а на службе и одною ногою не бывали. В Уложении напечатано, что третьего указа дожидаться, и этим сделана потачка плутам и царского величества презирателям. Как этим указом избалованы дворяне, вот пример: в Устрицком стану есть дворянин Федор Макеев Пустошкин, уже состарился, а на службе ни на какой ни одною ногою не бывал, и какие посылки жестокие по него ни бывали, никто взять его не мог: одних дарами угобзит, или притворится тяжко больным, или возложит на себя юродство. За таким его пронырством иные его и с дороги отпускали, и когда из глаз у посылыщиков выйдет, то юродство свое отложит и, домой приехав, яко лев, рыкает. И хотя никакой службы великому государю не показал, а соседи все его боятся. В Алексинском уезде я видел дворянина Ивана Золотарева: соседям своим страшен, яко лев, а на службе хуже козла. В крымский поход вместо себя послал убогого дворянина; дал ему лошадь и человека своего, и тот его именем был на службе, а сам он дома был и по деревням шестериком разъезжал и соседей своих разорял. И не только городовые дворяне, но и те, которые в Москве служат и называются царедворцами, великому государю лгут: когда бывает им наряд на службу, то одни напишутся в сыск за беглыми солдатами, возьмет указ, заедет в свои вотчины да там и пробудет военную пору, другие напишутся в выимщики, по дворам вино корчемное вынимать, или, к другим всяким делам бездельным добившись, так и проживут военную пору. Видим мы все, как великий наш монарх трудится, да ни в чем не успеет, потому что пособников по его желанию немного: он на гору хотя и сам-десят тянет, да под гору миллион тянут, то как дело его споро будет? Сколько новых статей издано, а немного в них действа, ибо всех их древняя неправда одолевает. И оттого дело идет по-старому: кто кого сможет, тот того и забижает. На что бодрее и разумнее князя Дмитрия Михайловича Голицына? В 1719 году подал я ему челобитную, чтоб мне завод построить винокурный и водку взять на подряд; и неведомо за что велел меня за караул посадить; и сидел я целую неделю, и стало мне скучно, что долго сижу, а за что сижу — не знаю; велел я уряднику доложить о себе, и князь Дмитрий Михайлович спросил: давно ль он под караулом сидит? Урядник сказал: уже целую неделю сидит; и тотчас велел меня выпустить. А я, кажется, и не последний человек, и князь меня знает, а просидел целую неделю ни за что. Что же, если какого-нибудь мизерного посадят, да и забудут? В немецких землях очень людей берегут, особенно купецких людей, оттого у них купецкие люди и богаты очень. А наши судьи нимало людей не берегут и тем небережением все царство в скудость приводят. Что это у наших людей за разум, что ничего впрок государству не прочат, только прочат имение себе, и то на час?»
