Франкенштейн. Запретные знания эпохи готического романа - Джоэл Леви
Момент равновесия
Мэри Годвин находилась под воздействием сразу нескольких мнений о витализме, источниками которых были: ее собственная начитанность, ее участие в интеллектуальных кругах, сконцентрированных вокруг ее отца, ее посещения медицинских показов и научных лекций, ее возлюбленный и будущий супруг Перси Шелли. Перси был пациентом и доверенным лицом Уильяма Лоренса, и их медицинские консультации проходили в разгар полемики по поводу витализма. Их разговоры переходили от жалоб на медицинскую тему к литературным и научным вопросам, и Лоренс почти наверняка просвещал и Перси, и Мэри в вопросах французского и немецкого мышления, потому что Мэри, скорее всего, время от времени сопровождала Перси во время этих визитов.
В 1814 году молодая пара отправилась на материк, так как им пришлось тайком обвенчаться из-за запрета отца Мэри на отношения с Перси. В их дневниках отмечено, что и здесь они беседовали о различных аспектах витализма. В Швейцарии в 1817 году Мэри слушала, как Перси и Байрон обсуждают полемику вокруг витализма, а присутствующий там же врач Джон Полидори, скорее всего, был готов предложить еще одно авторитетное мнение. Разделяла ли Мэри нападки Лоренса на витализм или отвергала их? Что будет сказано о витализме в ее романе? Каково это – оказаться на одной из сторон в подобном споре?
Образованные первые читатели, должно быть, предположили, что анатомические темы романа ставят его автора на сторону Лоренса. К тому же основные события в сюжете явно свидетельствуют в пользу материалистической позиции: ученому удается вдохнуть жизнь в неживую материю исключительно физическими методами. На самом деле, однако, и сам текст, и его толкование куда более неоднозначны, наполнены нюансами и во многом двусмысленны. Например, выдающаяся исследовательница эпохи романтизма Мэрилин Батлер утверждала, что хотя Виктор Франкенштейн и напоминал Абернети с его «приложением» «искры жизни» к мертвой материи для ее оживления, идея самого романа ближе к позиции Лоренса, насмешливо комментирующего трагикомические нелепые ошибки Виктора. Английский профессор Дженис Колдвелл отмечает, что начиная с первых театральных постановок и до самого выхода в 1831 году переработанного издания романа с развернутым предисловием «воображение общественности толковало “Франкенштейна” как предостережение от самонадеянности чисто материалистической науки».
На самом деле роман балансирует между виталистической и материалистической позицией. Колдвелл утверждает: «Кажется, что Шелли колеблется между двумя философскими течениями». Фрэнсис Бэкон, один из первых крупных философов Позднего Возрождения и начала Нового времени, основоположник эмпиризма, предостерегал от «неразумного смешения» двух учений – теологии и натурфилософии, и это высказывание эхом повторял Лоренс, рекомендуя перестать искать духовную сущность посреди крови и кишок в секционном зале. Однако Мэри, откровенно грешившая этим недальновидным смешением, как раз таки выбрала местом для поисков духовной сущности секционный зал, соединив тем самым материальное со сверхъестественным. Это смешение распространяется и на описание духовного развития монстра, в котором материалистические идеи об ощущениях, передаваемых с помощью нервных волокон, объединены с абстрактными рассуждениями на тему неоспоримого совершенства детища ученого. Даже сам монстр кажется сбитым с толку, ссылаясь как на эфемерный материализм собственного тела: «Ветры унесут мой прах в море», так и на возможность наличия у него бессмертной души: «Мой дух будет покоиться в мире».
Разъяснение неоднозначности романа дано в гениально лаконичной сцене сотворения монстра, равно как и в уклонении Шелли от описания способа его оживления, ее отказе от простого выбора между материализмом и трансцендентальным витализмом. Мартин Уиллис, специалист в области научной фантастики XIX века, утверждает:
«Благодаря неоднозначности сцены создания монстра момент перехода от мертвой плоти к ожившей может быть воспринят как материалистом, так и приверженцем романтической науки. Более того, так как эти противоборствующие философские системы не могут защитить свои позиции от буквального толкования, в центральной сцене романа они обе существуют одновременно, застыв в этом своеобразном моменте равновесия».
Ожившая вермишель: самозарождение и происхождение жизни
Одним из самых примечательных эпизодов предисловия Мэри Шелли к изданию «Франкенштейна» 1831 года является оживление вермишели. Описывая темы, которые обсуждал Перси Шелли с лордом Байроном, Мэри вспоминает:
«Они говорили об опытах доктора Дарвина (я говорю не о том, что доктор действительно сделал или уверяет, что сделал, а о том, о чем тогда шла беседа, ибо только это относится к моей теме); он будто бы хранил в пробирке немного вермишели, пока она каким-то образом не обрела способность двигаться. Решили, что оживление материи будет все-таки происходить иначе».
Мэри сама дает пояснение по этому поводу, сначала предупреждая, что реальная работа доктора Дарвина не обязательно имеет отношение к обсуждаемому («я говорю не о том, что доктор действительно сделал»), а затем небезосновательно отвергая идею о том, что внезапное оживление вермишели способно раскрыть секрет жизни. Однако же этот отрывок весьма необычен. Кто такой «доктор Дарвин» и почему говорят, что он оживил вермишель?
Жизнь из нежизни
Доктор, о котором говорили Перси Шелли и Байрон, – это Эразм Дарвин, дед Чарльза Дарвина и один из выдающихся деятелей XVIII века, в частности в области биологии. Эразм Дарвин был физиком, поэтом, натуралистом, изобретателем и ботаником, предвосхитившим многое из того, что будет впоследствии исследовано его внуком, в том числе эволюцию и происхождение видов. Но ссылка в предисловии Мэри Шелли касается другой биологической теории – самозарождения. Сторонники этой теории верили в то, что новые поколения организма могут возникать не путем полового размножения, а из неживой материи, будь то разлагающаяся органическая материя (гетерогенез) или неорганическая материя (абиогенез).
БУГОНИЯ
Римский поэт Вергилий, живший в I веке до н. э., описывал процесс самозарождения под названием бугония («рождение из быка»), исходя из традиционного верования в то, что в теле умершего быка могут зародиться пчелы. Он даже привел инструкцию к этому процессу в своей поэме «Георгики»:
После теленка берут, чей уж выгнулся двухгодовалый
Рог. Противится он, что есть сил, но ему затыкают
Ноздри, чтоб он не дышал. Под ударами он издыхает.
Кожа цела, но внутри загнивают отбитые части.
Труп оставляют, дверь заперев; под быка подстилают
Всяких зеленых ветвей, и чобра, и
