Сергей Сергеев-Ценский - В грозу
- Еще раз самовар ставить?
- Да... Перемените все решительно белье и верхнее платье...
- Вы слышите, Ольга Михайловна?
- Ночевать где-нибудь на пустой даче... Похороните завтра утром, а в обед к вам придут с дезинфекцией.
Передав сиделке крупно вздрагивающую, но уже притихшую Ольгу Михайловну, Максим Николаевич пошел провожать Шварцмана.
Он сказал ему:
- Я - ваш должник... В самом скором времени у меня будут деньги... Только давайте, между нами, выясним: ведь это не холера была у девочки?
- Как же это выяснить без анализа?.. И не все ли вам равно, от чего? Важно, что умерла... А еще важнее, чтобы и вы оба не умерли... После дезинфекции пригласите прачек, белильщика... Большие расходы, конечно, но что же делать?.. Однако это отвлечет несколько мать. Вы согласны?
Житейски это было разумно, и Максим Николаевич простился с ним без вражды.
Отсияли уж радуги, и море потухло...
14
Сиделка долго кипятила свой шприц, чтобы его обеззаразить, и ушла наконец. Ушла и Шура, пригнавши Женьку. На даче остались только они: двое живых и Мушка - мертвая, не только мертвая сама, но и смерть другим, - чужая и страшная.
Только день назад так смеялась она звонко и радостно, купая в радостном синем море свою Женьку, задравшую хвост кольцом!
Поставлен был вновь зеленый большой самовар с заклепанным краном, и валил от него дым. Смолистым дымом этим застлало горы и море, и не заметили сразу, как появился откуда-то перед террасой косоротый какой-то низенький человек и сказал гнусаво:
- Слыхал, несчастье у вас... что делать!.. У меня у самого тоже... недели две назад... дочка двух лет...
Оторопели оба... Переглянулись...
- А вы, собственно, насчет чего же? - спросил Максим Николаевич тихо.
- Касательно гроба я... Может, еще не заказали, так у меня готовый есть... По этой части я теперь занимаюсь... Может, слыхали?.. Павел Горобцов... Могилку тоже я выкопать могу...
Еще раз оба переглянулись, - не сон ли этот криворотый? Нет, жутко, однако не сон.
- Недорого с вас возьму, - двадцать мильенов всего... И, стало быть, за гроб и за могилку... Скажете, дорого?.. В Ялтах и по сто плотят...
- Где же мы возьмем двадцать миллионов? - с тоскою в голосе спросил Максим Николаевич.
И криворотый ответил:
- Можно, конечно, и в общей схоронить и совсем, конечно, безо всякого гроба...
Но испугалась Ольга Михайловна:
- Нет! нет! Как можно!
- Да, разумеется... Человек их шесть или восемь собирают... какие раньше управились, те должны очереди своей ждать... в часовне, на кладбище...
- Кого ждать?
- Пока число соберется... Тогда уж собча их закапывают...
Криворотый говорил спокойно, и необычайно спокойный после молний, грома и ливня выдался вечер.
Солнце зашло уже. Настали мягкие сумерки, и весь мягкий, в мятой, мягкой сумеречно-серой рубахе, ремешком подпоясанной, стоял какой-то Павел Горобцов, временно гробовщик и могильщик, и верхняя часть его лица с серыми глазами исподлобья была совершенно серьезна, а перекошенная нижняя часть точно все время ехидно смеялась. Показалось Максиму Николаевичу даже, что он и не криворот, только в насмешку так сделал, а он говорил гнусаво:
- Вы, конечно, люди верные... Если день-два, я обождать могу...
- Ну и пусть делает, - вмешалась Ольга Михайловна. - Толкушку продадим, кур, - как-нибудь соберем двадцать мильонов...
- Главное, мне длину гроба надо, - какого роста она, покойница?.. Так если на два с четвертью, я думаю, хватит.
- Вполне, - сказал Максим Николаевич.
- Тогда у меня готовый есть... Завтра утром сюда доставлю... Потом могилку пойдем копать...
Шлепнул картузиком и ушел... А они двое еще с минуту сидели оцепенелые: началось!
Когда вымылись оба на кухне и переоделись в самое новое, что нашлось, стало уж темно, но тишина продолжалась.
Пошли на соседнюю пустую дачу, - не туда, где паслась Женька, а ближе, но где в доме тоже не было дверей, - зажгли спичку, осмотрелись...
- Да-а-а! - сказал Максим Николаевич, вздохнув. - Может, просто посидим на крылечке... как-нибудь скоротаем ночь...
Но сидеть рядом и молча слушать молчащую ночь показалось еще более жутко. Лучше все-таки было забиться в темный угол былого жилья, укутаться чем-нибудь с головой и зажать веки... Только чтобы забыть на время: было не было, жива - мертва... хоть бы на час забыть.
Это была жуткая ночь.
Ольга Михайловна лежала неслышно, и Максим Николаевич боялся даже представить, что в ней творилось теперь, только думал: "Ей бы сонных капель каких-нибудь... брому бутылку... не догадались прописать врачи..."
Вот она зарыдала глухо и длинно: про себя.
- Ну что же делать? Нечего делать! - говорил он, слушая. - Везде ведь смерть... Во всей России...
- Какое дело мне до всей России? - вскрикивала она. - Отдаст мне она ребенка?.. Если бы мы уехали вовремя из России этой, Мурка была бы жива-а-а-а!..
- Будем думать, что суждено так... Суждено, и все... И куда бы мы ни уехали... Ничего мы в этом не понимаем, а кого-то виним... Некого винить...
Но у нее были свои счеты с судьбой, запутанные длинные женские счеты:
- Отчего же когда в Екатеринославе нас обстреливали гранатами, и ничего?.. А закупорка вены?.. Ведь как трудно было ехать, как трудно, а хоть за два часа до заражения крови да приехали же!.. И ведь там видно было, что больна, и серьезно, а тут... Утром еще вчера не обратили внимания, а она... Она уж вечером говорить не могла... Радости сколько у нее было, когда я Женьку купила - пригнала... А это я... ей... смерть... смерть ее пригнала... Если б я не послала ее купать Женьку!.. Отчего вы не отсоветовали?..
- Почем же я знал?..
- Да, вам, конечно, все равно было... Вы же над ней смеялись тогда, что не нашла иголки... Это через вас она мне сказала: "Мама, я не могу так больше жить"... Мне ее жалко стало, я и говорю: "Поди искупай Женьку"...
И вдруг, подняв голову:
- Она отравилась!
- Ну что это вы!.. Чем? Как?.. Зачем?..
- Отчего же она так сказала?
- Больна уж была, я думаю... вот и сказала.
- Она была, конечно, больна... Я еще третьего дня заметила: лицо красное и ела мало... Это тиф у ней был... Брюшной тиф. Или сыпной... Если бы не пила она холодной воды потная!.. Если бы не купалась!
- Но ведь не было никакой сыпи!..
- Для сыпи рано еще!
- Значит, для смерти еще раньше.
- Если б была камфара!.. Я помню брюшной тиф у брата... Вот так же ходил, как и Мурка, до последнего дня, а потом сразу выше сорока... Фельдшер один спас: целую ночь перед кризисом дежурил, и все камфару!
- Значит, вы знали про камфару?.. Отчего же вы не взяли в аптеке?
- Я взяла все, что он прописал, этот Шварцман!.. Он вон я аспирин прописал при холере!.. Я и аспирин взяла!.. А отчего же вы не прочитали даже его рецептов?.. Вы все о политике с ним рассуждали, нашли время!.. Если б вы тогда прочитали...
- Он сказал ведь, что "все равно"!.. Или это - Мочалов? А о политике мы тогда не говорили...
- Конечно, все равно было утром!.. Это ночью нужно было, до кризиса... Ведь я же вам сказала, когда Бородаев этот ваш был, я вам сказала: "Сорок один!.." А вы что? Даже вниманья не обратили!..
Он хотел было сказать: "Это Невидимый...", но сказал:
- Эта смерть... если бы я мог предотвратить ее, я дал бы себе отсечь руку, ногу... Если б я хоть отдаленно понял тогда, что это значило!..
Жалобный, заунывный вой донесся со стороны их дачи... В сыром, густом воздухе был он очень отчетлив и выразителен, точно плач ребенка.
- Что это? А? Что это?..
- Должно быть, Бобка!
- Он никогда не выл раньше!.. Вы же знаете, что он никогда, никогда не выл раньше!..
- Да он и не приходил по ночам в последнее время. Теперь он Эреджепу своему нужен: виноградник стеречь... Он на цепи сидит...
- Максим Николаич! Надо поглядеть! Подите!..
- Пойду.
Земля все еще была сырая, вязкая... Молодая луна, сделавши свой недолгий путь от одной горы к другой, теперь пряталась за лесом на гребне этой другой горы, и Максим Николаевич сразу не понял даже, что это за светлый язык там, в лесу, на горе. Он шел тревожно и, не в силах вынести воя, позвал:
- Бобка! Бобка!
Тотчас же оборвался вой, и через несколько моментов черный в мутной ночи уже вертелся и визжал около ног его Бобка, визжал с изумительными оттенками голоса, точно вполне понимая, что случилось, говорил по-своему, жалел бедную Мушку, сочувствовал, пробовал утешать.
- Ах, Бобка, Бобка!
Максим Николаевич трепал его по упругой спине, думал, идти ли ему дальше, к воротам... Непроизвольно пошел все-таки, посмотрел... Ворота были заперты... Домик явно показался мертвым, ненужным для жилья, годным только затем, чтобы было откуда уехать.
Когда шел обратно, встретил Ольгу Михайловну.
- Это Бобка!.. Вот он!..
- Боб-ка?.. А я думала...
Постояла немного и сказала:
- Вы там были?
- Да... Ворота заперты... Ничего...
Бобка прыгал и визжал, явно радуясь, что видит эту высокую женщину в черном живою и невредимой.
- Ну, все равно, ведь мы не спим... Постоим там.