Павел Загребельный - Изгнание из рая
Смех и горе! Гриша хотел подбежать к окну, чтобы вдохнуть свежего воздуха, но вовремя вспомнил о босой оппозиции. Неужели сидят до сих пор?
- А нет ли здесь, Ганна Афанасьевна, такой бумаги, в которой бы спрашивали, над чем смеются на нашей территории, и чтобы поквартально, а то и по месяцам? - обратился он к секретарю.
- Да что вы, Григорий Васильевич! - испугалась Ганна Афанасьевна. Разве такое возможно?
- Значит, нет? Жаль. А то бы мы ответили... Ну, ладно. А катушка ниток десятого номера у вас найдется?
- Можно посыльного в сельмаг направить.
- Попросите, пускай купит. Вот деньги. Брал для обеда, но, вишь, пообедать мне сегодня не удалось...
- Надо делать перерыв, - посоветовала Ганна Афанасьевна.
- Забыл.
- Завтра я вам напомню.
- Благодарю.
Ганна Афанасьевна ушла, а в кабинет проник неслышно, будто чума, товарищ Пшонь.
- По-моему, я вас не вызывал, - сказал Гриша.
- А я сам пришел.
- Недавно же виделись.
- Это было вчера.
- Вы там уже успели вступить в конфликт с директором школы?
- Не я, а он со мной вступил в конфликт! Но не на того напал! Я ему не колокол! Я никому колоколом не буду! Я не позволю!
- Колоколом? - Гриша ничего не понимал. - Каким колоколом? По-моему, вы морочите мне голову.
- Ага, морочу? А вы знаете, кто я такой? Вы думаете я - Пшонь? Просто какой-то негодяй перекапустил нашу прославленную фамилию. Я ведь не Пшонь, а Шпонька!
- Шпонька?
- Гоголя в школе проходили?
- Гоголь - бессмертный.
- А раз Гоголь, то и все его герои бессмертны.
- Так вы - Иван Федорович? - Гриша даже встал и отошел подальше от этого мистического человека. - Сколько же вам лет? Сто пятьдесят, двести?
- Столько, сколько есть. И не Иван Федорович, а Кузьма Кондратьевич, а отец мой был Кондрат Федорович, а дед - Федор Иванович, а прадед - Иван Федорович. И все Шпоньки! У прадеда перепутали буквы, а у деда отрубили кусок фамилии, и получился Пшонь, но я найду! Я им не колокол!
Тут Гриша попытался вспомнить рассказ Гоголя "Иван Федорович Шпонька и его тетушка", и в голове у него в самом деле что-то такое протуманилось про сон Ивана Федоровича, когда тому примерещилось, будто его тетушка уже и не тетушка, а колокольня, а его самого тянут на колокольню, потому что он колокол. "Я не колокол, я Иван Федорович!" - кричит Шпонька. "Да, ты колокол", - говорит, проходя мимо, полковник Н-ского пехотного полка, в котором Шпонька дослужился до майора и из которого его выгнали за тупость и подлость.
- А вы в армии служили? - поинтересовался Гриша.
- Служил, ну что из этого?
- И дошли до майора?
- Дошел, а что?
- Почему же уволились из рядов?
- Разумных там очень много - выжили!
- А в институте - тоже разумные?
- И там полно.
- А здесь, вы думаете, что же: глупые? - прищурил глаз Гриша.
- Здесь воздух и харчи подходящие. Прибыл добровольно укреплять сельское хозяйство и никому не позволю! И того, кто исказил и обрубил мою прославленную фамилию, найду!
- И что же, в Веселоярске хотите поймать того, кто откусил хвостик нашей фамилии?
- Где живу, там и ловлю. И колоколом никогда не буду! Для этого и пришел, чтобы сообщить и заявить!
Если бы Пшонь был структуралистом, он бы в колоколе гоголевского Шпоньки увидел какой-нибудь иной символ и не истолковывал бы его с такой примитивной прямолинейностью. Скажем: водолазный колокол. Или воздушный колокол водяного паука. Или что-нибудь антирелигиозное. И тогда Пшонь оказался бы не в Веселоярске, а где-нибудь на берегу моря, или на биологической станции, или среди лекторов антирелигиозной тематики. Но он уже был здесь, и никуда его не денешь, просто говоря, не избавишься от него.
Гриша не знал, что Пшонь оказался в Веселоярске благодаря товарищу Жмаку. Товарищ Жмак, несмотря на свою высочайшую принципиальность, очень любил свою жену, а еще больше - единственную дочь. Обладая двумя высшими образованиями и зная, какое это благо, он мечтал о высшем образовании и для своего дитяти, но не заочном, как у него, а настоящем стационарно-полноправном, потому что хотя дипломы одинаковы для очного и заочного образования, но зато моральное удовлетворение очень и очень неодинаковое. Да вот беда: кто-то выдумал экзамены и конкурсы при вступлении в институты, дочь Жмака экзаменов не сдала, все гибло, не помогали никакие звонки, никакие намеки и прямое давление, пока наконец руководство института не решило пойти навстречу товарищу Жмаку, но с одним условием:
- Примем вашу дочь, но заберите от нас одного человека.
- Куда же я его заберу? - удивился Жмак.
- Хоть на Камчатку! Хоть в космос забросьте! Хоть на океанское дно спустите! Лишь бы у нас его не было.
Так произошел обмен Пшоня на дочь Жмака, и Пшонь свалился, будто снег на голову, Грише Левенцу и всем веселоярцам, ненужный и лишний, как безработный в Америке.
- У вас хоть жена есть? - спросил Гриша Пшоня.
- Какая жена? Вы что - хотите навязать мне половую жизнь? Сек-кундочку! Повторите, запишем... Для карасиков!.. А жена моя бежала - ясно?
"Да от тебя сам черт убежит", - подумал Гриша, но вслух сказал другое:
- Ну, устраивайтесь, а когда понадобится какая-нибудь помощь, то, пожалуйста...
- Я еще пришел сказать, что я - вегетарианец.
- Веге... А что это такое?
- Не употребляю мяса! И требую, чтобы меня снабжали овощами и крупами!
Он нацелился на Гришу острыми усами - того и гляди проткнет, как булавкой. Гриша когда-то слышал о тех, которые не употребляют мяса. Представлялись они ему мягкими, тихими, какими-то милосердными, что ли. Но смотрел теперь на этого Пшоня и понимал, что человек без мяса не станет милосерднее, разве лишь только озвереет. Торчало перед Гришей что-то похожее на засушенный кол, в хлопчатобумажном трикотажном костюме, в кедах, в панамочке такой маленькой, что и на куриную голову не налезла бы, а на Пшоневу, вишь, налезла. Солнце на небе стояло уже низко, било в окна кабинета, и от головы Пшоня в этой панамочке падала на стену тень, имевшая очертания ослиного уха. Огромного ослиного уха, следует добавить для тех, кто стал бы измерять ослиное ухо и голову Пшоня. Тут либо ухо какое-то невероятно большое, либо слишком мизерная голова. Единственное преимущество такой маленькой головы в том, что ее никак не назовешь толкушкой. Толкушка, как известно всем, это голова огромная, но сплошь из мослов, так что для мозга места и не остается. А в такой острой голове, как у Пшоня, место было не для мозга, а только для подлости и змеиного яда, хотя об этом Грише пришлось узнать лишь со временем.
- Хорошо, - вздохнул Гриша. - Мясо вы не употребляете. Но зачем вам тогда свинья?
- Как это зачем? А может, я хочу ее откормить и отпустить на свободу! Выступлю с почином: свободу свиньям!
- И для этого вы приехали в Веселоярск?
- А хотя бы и так!
Тут Гриша в душе позавидовал мудрой предусмотрительности дядьки Вновьизбрать. Как своевременно он передал власть младшему поколению! А теперь делай что хочешь с этими пшонями и жмаками и их починами!
Но должность обязывала, и Гриша, не подавая вида, весьма мирно простился с Пшонем и взялся за нитки десятого номера, которые принес ему из сельмага посыльный...
Чтобы никто не мешал и пользуясь своим конституционным правом после окончания рабочего дня целиком отдаваться досугу, Гриша заперся в кабинете, достал из ящика ножницы, а из кармана перочинный нож, нарезал из запасов Ганны Афанасьевны необходимых бумажных заготовок, а из снопа камыша соорудил четырехугольный легонький каркас, скрепив его нитками, после этого что-то приладил, что-то прицепил и отцепил, из самых длинных сводок вытянул пестрый огромный хвост - и вот уже готовый бумажный змей, и рвется он к полету в теплом веселоярском воздухе под лучами заходящего солнца над степными горизонтами.
Гриша осторожно поднес свое бумажно-камышовое сооружение к окну, взобрался на подоконник, встал в проеме окна так, чтобы видела его не только оппозиция, упорно следившая за новым председателем, но чтобы увидели его, может, и во всем Веселоярске, - взмахнул руками, что крыльями, и даже подпрыгнул по-аистиному так, будто собирался лететь, потом крикнул что-то неразборчивое, засмеялся, захохотал и... превратился в пестрого змея с длинным, еще более пестрым хвостом, устремился в теплые воздушные потоки, рванул вверх, а потом плавно спустился вниз и поплыл над самой землей неслышно, загадочно и маняще.
Повеяло духом гоголевских чертей, модернейшей латиноамериканской прозы и украинских химерных романов, босая оппозиция сорвалась с нагретых мест и помчалась следом за змеем, перепуганная, возмущенная, кричащая:
- Новый председатель удирает!
- Левенец полетел!
- Держите Грицка!
- Перехватывайте!
Странно устроен человек. Только что эти яростнейшие сторонники Вновьизбрать всячески пытались отстранить нового председателя, а полетел он от них сам - и уже побежали наперерез, и уже словно бы сожалеют.
