Александр Шубин - Свобода в СССР
Хотя на II съезде прогрессисты уже начали излагать свою программу, в единый лагерь они еще не сложились, их противостояние с охранителями были пока слабее, чем та групповщина, которой возмущалась «железная старуха» Шагинян. Главным объектом атаки стал К. Симонов, на которого жестко напали М. Шолохов[100] и В. Овечкин.
Может быть, Симонову досталось от прогрессиста Овечкина за его умеренно–охранительных, официозный доклад? Да нет, Овечкин мстительно напоминает критику Эренбурга и Пановой о том, что он недостаточно ортодоксален: «Не вы ли лично превознесли до небес пьесу Зорина, очень плохую, политически вредную, и в художественном отношении беспомощную? А потом что–то сквозь зубы, невнятно процедили насчет «ошибки»?»[101] Так что не вам, т. Симонов, определять, что правильно, а что нет. Преемнику Твардовского достается ниже пояса: «И не считаете ли вы, товарищ Симонов, что вы лично тоже обижены критиками, то есть обижены в сторону излишнего, безудержного захваливания и перехваливания всего содеянного вами в литературе по всем жанрам, в которых вы работаете?»[102] Это заявление Овечкина сопровождалось аплодисментами – многие не хотели бы видеть «выскочку» Симонова лидером советских писателей. Но и ответный залп по критикам Симонова был мощным и злобным..
М. Ибрагимов ответил Овечкину тою же монетой: «видимо, кое–кто, в том числе небезызвестный Померанцев, преподнесли т. Овечкину слишком усиленную дозу хвалы, вызвали в нем некоторые симптомы самомнения». В. Овечкин, «которого Померанцев пробовал использовать в качестве оружия в своих руках, в качестве козыря в фальшивой игре, до сегодняшнего дня ничем и никак не определил свое отношение к статье Померанцева. Согласен ли т. Овечкин с Померанцевым в том, что он, Валентин Овечкин, является единственным искренним, правдивым писателем в Советском Союзе или он считает это утверждение ложью, клеветой на нашу прекрасную советскую литературу?»[103] Сторонники бывшего и нынешнего редакторов «Нового мира» напоминают друг другу об идейных прегрешениях.
Итог склоке подвел К. Федин: «у многих создалось впечатление, что мешающая работе Союза писателей к жизни литераторов групповщина превращена теперь в дубину, которой устрашающе размахивает даже выдающийся и общепризнанный русский советский писатель. После речи Шолохова мы будем бояться собираться в одной комнате больше двух писателей вместе. (Смех, аплодисменты). Будем бояться, что на съезде с нами начнут разговаривать таким языком, каким говорил Шолохов с Симоновым»[104].
Теперь уже Симонов сорвал аплодисменты своих сторонников, ответив маститому писателю: «Можно всю Жизнь работать, стремясь подняться до уровня Шолохова–художника, никогда в жизни не опускаясь при этом до уровня Шолохова–критика»[105].
Полемика на съезде показывает, что «партии» еще только формируются. Но это – только самая завязка истории. И все же раскритикованные «уклонисты» оставались уважаемыми советскими писателями. Эренбург и Панова были все равно избраны в президиум правления СП.
В принятой на съезде новой редакции Устава СП были сняты упоминания «исторической конкретности» и «воспитательной задачи» метода соцреализма, что было последствием критики объективизма с одной стороны и лакировки – с другой.
Но тяга писателей к реализму как к запретному плоду была велика. Твардовский говорил сотрудникам: «реализм не нуждается в эпитете. Если есть реализм социалистический, то может быть и капиталистический?»[106] Может. Но он – критический. Правда вопиет против капитализма. А против социализма?
Критический реализм – реализм эпохи того строя, который автору не нравится. Вот он и критикует, сосредотачивает внимание на темных сторонах жизни, «очернительствует». «Очернительство» – критический реализм советской эпохи.
В 1957 г. советский критик А. Синявский написал теоретический манифест «очернителей» – «Что такое социалистический реализм?» Социалистическому реализму досталось от Синявского как продолжению и отражению коммунистической идеологии. Все эти произведения заканчиваются счастливым финалом[107]. Герой может погибнуть с уверенностью в конечную победу нашей конечной цели, и это – тоже счастливый финал. Признаться, здесь Синявский ломится в открытую дверь – уже Симонов объяснял роль этой конечной победы в том, как смотрит соцреализм на реальность[108].
Но вот Синявский переходит к главному: большинство произведений социалистического реализма первой половины 50–х гг. типологически неотличимы от классицизма прошлых веков. Классицизм навязывает читателю норму правильного поведения. Но и советские писатели замучили читателя нравоучениями. Об этом же иронизировал на съезде писателей И. Эренбург: «Но порой, читая в журнале роман, где с первой страницы автор докучливо поучает читателя, думаешь — не пора ли открыть в Союзе писателей секцию литературы для взрослых?»[109] наряду с секцией литературы для детей.
Материал, на который опирается А. Синявский, относится почти полностью к эпохе сталинской «лакировки». Если бы речь шла не о социалистическом реализме, а о части его, вполне можно было бы согласиться, что в СССР есть и свой классицизм, и критический реализм, и романтизм. Но Синявский настаивает, что социалистический реализм как таковой, целиком – это классицизм. Некоторые уклоны к плюрализму, критика «бесконфликтности» и проявления романтизма – нетипичны[110]. В этом А. Синявский категоричен, как коммунистический официоз. Диссидентская мысль зачиналась как оттиск с коммунистической догматики.
К 1957 г., когда была написана статья, А. Синявский мог бы уже разглядеть помимо социалистического классицизма и социалистический романтизм, поднимающийся в поэзии молодых, и заметные подвижки к критическому реализму у Дудинцева, и, если бы присмотрелся, собственно социалистический реализм, не идеализирующий сущее (что действительно есть признак классицизма), а изыскивающий ростки будущего в настоящем, реконструирующий это будущее в утопиях фантастов. Но все это нетипично, а Дудинцев предан анафеме, что ж о нем говорить[111].
Прикрываясь иронией, А. Синявский доводит логику охранителей до абсурда. Утверждая, что соцреализм – не реализм, Синявский иронически требует очистить советскую литературу вовсе от реализма, чтобы избавить ее от ненужной эклектики при воспевании коммунистических идеалов, которые тут же и называет «чистым вымыслом»[112], втыкая свой ножик в спину режима.
Проблему соотношения реальности и идеала Синявский решает с радикальностью необыкновенной. Ему хочется обобщений бердяевского размаха. Русская культура, которую Синявский сравнивает с лермонтовский Демоном, бросалась «на поиски идеала, но стоило ей взлететь к небу, как она падала вниз»[113]. Вот так вся культура и падала разом.
Зато в глубинах русской культуры, столь драматически мечущейся между землей и небом, Синявский отыскал ту литературно–социальную фигуру, которая самим своим существованием бросает вызов классицизму, а значит и социалистическому реализму, а, следовательно, и коммунистической телеологии. Это – всем известный лишний человек. В первой половине XIX века он не мог найти применения своим способностям из–за гнетущих социальных условий, затем метался между борющимися лагерями. Казалось, социалистический реализм оставил эту сумрачную фигуру в прошлом. Ан, нет, она выжила. Синявский и наделяет лишнего человека новой жизнью, социальной миссией. Онегин, Печорин и Самгин (Синявский еще не знаком с Живаго) живы поныне, и их легко узнать: «Он не за Цель, и не против Цели, он вне Цели…»[114]
О, если бы это было так, и Синявский претендовал на роль выразителя мнений лишних людей. Коммунистические идеологи уже обнаружили их – в мещанах, стилягах, тунеядцах. Каждое из этих направлений в свое время получало литературных выразителей в лице Зощенко, Евтушенко, Аксенова и Бродского, своевременно разоблаченных и раскритикованных. Но Синявский и здесь выдает одно за другое, за «лишнего человека», которому наплевать на Цель – ее критика и врага, претендовавшего всю историю освободительного движения на свое место в борьбе старой России и коммунистической идеи.
Прошлым выразителем философии лишнего человека Синявский назвал Волошина, который во время гражданской войны молился за тех, и за других (согласился бы Волошин с тем, что он лишний со своей молитвой?)[115]. Но сам–то Синявский ни за кого не молится. Он язвит иронией одну сторону, намекая на преимущества другой. Лишний человек может быть вне Цели. Но тот, кто отстаивает права лишнего человека быть вне, сам при этом может иметь и другую Цель. И тогда ирония – это не «смех лишнего человека»[116], а оружие в борьбе идеологий. Старт этой борьбы – все более открытой – дал ХХ съезд.
