Андрей Никитин - Исследования и статьи
Так не о новой ли опасности со стороны переяславльского князя, которому Игорь нанес ответный удар, предупреждали дозорные? Мне кажется, нет. Считается, что весной 1185 г. пограничные русские земли должны были ожидать набега половцев, которым нужен был полон для выкупа своих ханов, захваченных во время похода русских князей весной 1184 г. [Ип., 632]. В своих более ранних работах неожиданное появление Гзака, пленившего Игоря, я также склонен был объяснять этими причинами, не обратив внимания на то, что 21 апреля 1185 г., т. е. буквально за два дня до выступления Игоря из Новгорода Северского, полк Романа Нездиловича, посланного Святославом вместе с берендеями, взял вежи половецкие, много полона и коней («Тое ж весны князь Святослав посла Романа Нездиловича с берендичи на поганыа половцы. Божиею помощию взяша веже половецкиа, много полона и коней, месяца априля въ 21» [Ип., 637]), о чем Игорь просто не мог еще знать. Очень может быть, что о естественном обострении обстановки в степи, вызванной действиями киевского князя, и предупредили разведчиков «наши ратные»: степь полнилась слухами и волнением, поскольку половцам нужно было собирать выкуп или обменный полон. Готовясь продолжать путь, Игорь въезжал в тревожную неизвестность.
Между тем, Гзак, сыгравший трагическую роль в судьбе Игоря, пошел на Русь как раз за «обменным фондом»: ему нужно было золото или люди, чтобы вызволить «свою братию». Княжеская «потеха» оборачивалась кровавой данью для простых людей, расплачивавшихся жизнью и свободой за нарушенный мир со Степью. Вот почему, когда Игорь и его спутники оказались в плену, Гзак, если верить летописи, тотчас же послал в Киев гонца с вестью к князьям: или вы приходите к нам по свою братию, или мы идем к вам («И поиде путем гость, они же казаша рекуще: поидете по свою братью, али мы идем по свою братью к вам» [Ип., 399]). Как можно убедиться, «правила игры» оказываются именно такими, как я показывал выше.
Но всё это произошло несколько дней спустя. А пока в степь были высланы дозоры. И здесь весьма примечателен ответ, который вкладывает в уста Игоря автор летописного рассказа, что, дескать, не столкнувшись с опасностью, повернуть назад — «срам пуще смерти», т. е. вернуться можно только при неизбежности боя. Другими словами, здесь ясно сказано, что бой не был целью экспедиции. А что еще? Ведь ни опасность встречи с врагом, ни солнечное затмение, ни сопровождающие его зловещие знамения, столь ярко и поэтично описанные в «Слове…», ни предупреждение разведчиков не остановили Игоря и его спутников в их движении. Получается, что причина поездки была настолько важна, что зловещими приметами можно было и пренебречь.
Парадоксальная ситуация, которая возникает при анализе фактов, разрешается в летописном рассказе столь же парадоксально: Игоря ожидала в полном смысле слова бескровная победа. В описании первой встречи с половцами согласны все три, столь противоречащие друг другу источника — памфлет Лаврентьевской летописи, «Слово…» и текст Ипатьевской летописи, сохранивщий наиболее обстоятельное описание происходившего. Последуем за ним.
Русский отряд подошел к берегу реки Сюурлий в полдень. Половцы уже ожидали прибывших на противоположном берегу, выстроившись в боевой порядок. За ними стояли их «дворцы на колесах» — вежи, скрип которых разносился предшествующей ночью далеко по степи, как «крик распуганных лебедей». Князья не успели «исполчиться», т. е. построиться в боевой порядок (стоит отметить, что ни о каких «полках» ранее и речи не было, князей сопровождали только «дружины», что далеко не одно и тоже) и подойти к реке, как из рядов половцев выскочили лучники и, «пустиша по стреле на русь», тотчас же ударились в бегство. «Поскакали и те половцы, которые стояли далеко от реки», — пишет автор рассказа [Ип., 639–640]. Иными словами, не приняв бой, а лишь «отсалютовав» русским своими стрелами, половцы бежали, бросив на произвол судьбы свои дома и семьи. Русские, перебредя речку, бросились к вежам, но боя так и не было…
Не правда ли, странно? Во-первых, в случае военных действий вежи откочевывали глубоко в степь, где их не мог найти противник, а не выдвигались в район боевых действий. Во-вторых, половцы явно ожидали русский отряд, но не собирались с ним сражаться. В третьих, они бросили своих близких на милость победителя, словно были уверены, что с теми ничего не случится. И это — те самые половцы, которые уничтожили печенегов, неизменно разбивали войска византийских императоров, нанесли сокрушительное поражение объединенным силам русских князей в 1068 году и спасли Грузию от турок-сельджуков? Те самые, что потом неизменно обращали в бегство отряды крестоносцев?
В таком случае, перед нами не бой, а всего лишь его инсценировка. А следом начался «пир победителей», в описании которого наши источники тоже согласны. Он продолжался всю ночь, хмельной, радостный и беспечный. Последнее, может быть, самое невероятное, поскольку князья должны были ожидать не только возвращения половцев, но и подхода их других соединений. И всё же русские князья были настолько уверены в своей безопасности, что на следующее утро «изумились», по словам летописца, увидев себя окруженными половцами Гзака.
А что иное они могли ожидать?.
Странности на этом не кончаются. В руках русских князей находился богатый полон, которым они могли обеспечить свою свободу. Однако, как можно понять, вопрос об обмене не поднимался, как если бы Игорю и его спутникам нечего было предложить Гзаку. И возникает новый вопрос: а как же «красные девки»? Не здесь ли следует искать ключ к разгадке?
В ряде мест «Слово о полку Игореве» оказывается куда точнее, чем летописи, особенно там, где этого требовали законы рыцарской поэтики. В перечне трофеев, захваченных на берегу р. Сюурлий, нет ни рабов, ни женщин, ни стариков, — никого, кто должен был оставаться в вежах. Нет там ни золота, ни оружия, а только молодые половчанки, «красные девки половецкие», вместе с которыми был захвачен обоз с одеждами, украшениями и тканями: «И рассушясь стрелами по полю, помчаша красныя девкы половецкыя, а съ ними злато, и паволокы, и драгыя оксамиты; орьтъмами и япончицами, и кожухы начашя мосты мостити по болотомъ и грязивымъ местомъ, и всякыми узорочьи половецкыми». Если вспомнить, что в конце «Слова…» синонимом дочери Кончака оказывается именно «красная девка», трудно освободиться от впечатления, что перед нами обоз с приданым невесты, которую сопровождают подружки-фрейлины. Ну, а поскольку известно, что результатом всех этих событий стал брак Владимира Игоревича с Кончаковной, логично предположить, что с самого начала «поход Игоря» преследовал заранее намеченную и задолго подготавливаемую обеими сторонами цель — женитьбу старшего сына новгород-северского князя на дочери половецкого хана, старшего в роду Шаруканидов.
Более того, описание этого приданого удивительно схоже с приданым Марии, дочери болгарского царя Калояна, половчанки по происхождению, выехавшей на встречу с женихом, Генрихом (Анри) Энно, императором Латинской империи, как это описывает Робер де Клари, называя ее ошибочно «дочерью» Борила, которому она приходилась племянницей:
«Потом он отослал ее к императору и велел подарить ему 60 лошадей, все они были нагружены добром, и золотом, и серебром, и шелковыми материями, и богатыми сокровищами; и не было там ни одного коня, который не был бы покрыт попоной из малинового шелка, столь длинной, что она волочилась позади каждой лошади на целых семь или восемь шагов; и никогда не продвигались по грязи или по худым дорогам, так что никакая материя не была разорвана, и все были исполнены великой красоты и благородства»[96].
Таким образом, загадочный инцидент на берегу Сюурлия оборачивается вполне реалистической картиной степной свадьбы, начавшейся столь характерным ритуальным «боем за невесту» с последующим «похищением» самой невесты и ее подружек (к слову сказать, тоже невест!), с «грабежом» приданого, с последующим «пиром победителей», на котором пили и пели и который, согласно степным законам, в этот день проходил обязательно без родителей невесты. Последние появлялись только на следующий день, когда невеста уже становилась женой «похитителя», с которого получали калым «за бесчестие».
Но первым на следующий день оказался не Кончак, а Гзак который шел за полоном. Предостережения «сторожей» были не напрасны. Кончак пришел, когда незадачливые сваты и новобрачные оказались уже в плену. Конечно, ни о каком «трехдневном бое» говорить не приходится хотя бы потому, что самые крупные сражения средневековья заканчивались к концу первого светового дня, а битва на Куликовом поле длилась «от шестого до девятого часа», т. е. менее трех часов: «до вечера» продолжалось лишь преследование бегущего противника. Предположение, что всё описание трехдневного сражения «идуще вкруг озера» было вставлено при позднейшей переработке летописного рассказа под влиянием «Слова…», подтверждается наличием в его тексте «черных людей» и «отроков боярских», поскольку первый из этих терминов появляется в документах не ранее XIV в., а второй известен только в данном контексте Ипатьевской летописи. Если же его признать идентичным термину «дети боярские», то последний начинает употребляться в документах Московского государства лишь во второй четверти XV в. Другими словами, рассказ Ипатьевской летописи, на основании которого Б. А. Рыбаковым и его последователями делаются далеко идущие интерпретации «похода Игоря» и его «пути в Половецкую степь», возник не ранее начала XV в., переработав уже имевшийся текст в соответствии с экспозицией уже переработанного «Слова о полку Игореве» и представлениями нового времени о прошлом. И с этой точки зрения академик был недалек от истины, выказывая свое недовольство «автором-галичанином» и «придуманном им рассуждении о черных людях»[97].
