Элизабет Бартон - Повседневная жизнь англичан в эпоху Шекспира
Естественно, все дома и здания на пути процессии были роскошно украшены и увешаны шелками, бархатом, гобеленами и коврами, но самое яркое впечатление производили раскинувшиеся над несколькими улицами огромные многоярусные триумфальные арки, прославлявшие исключительные достоинства новой королевы.
Первая арка находилась в конце Грейсчерч-стрит и состояла — как и дворцовый буфет — из трех ярусов. На нижний ярус поместили две гигантские розы — красную и белую. В центре красной розы был изображен Генрих VII, а в центре белой — Елизавета Йоркская[46], в честь которой была названа новоиспеченная королева. Единственная ветвь отходила отсюда на второй ярус, где центр комбинированной красно-белой розы украшала фигура Генриха VIII. Рядом с ним была Анна Болейн, и в глаза бросалось ее обручальное кольцо. Дальше стебель вел к самому верхнему ярусу, где фигура в королевской мантии представляла новую королеву во всем ее блеске. Таким образом, первая арка осторожно и тактично указывала на происхождение и легитимность нового правителя, а следующая с помощью латинского и английского текста провозглашала «Основание достойного правления». Под изображением Елизаветы, занимавшим верхний ярус, семь главных добродетелей расправлялись с семью страшными грехами, среди которых были Невежество и Идолопоклонничество — их поместили сюда не столько ради них самих, сколько в отместку предыдущей правительнице Марии Тюдор.
На Соперс-лейн зрители могли полюбоваться, как дети изображают восемь блаженств, приписываемых Елизавете, и восхваляют ее в стихах.
Ты была восемь раз благословлена, о славная королева,Кротостью твоего духа, когда тебя окружили заботы...
В значении арки, раскинувшейся над Литл-Кондуит в Чипсайде, ошибиться было невозможно. Здесь были представлены ничтожное прошлое и богатое настоящее и будущее страны. Ниже находилась темная пещера, откуда при приближении королевы появились Время и ее дочь Истина, державшая в руках Библию на английском, которую она спустила на шелковом шнуре королеве, когда та приостановилась под аркой.
Елизавета не разочаровала толпу, выстроившуюся вдоль улиц, по которым проезжала процессия, чтобы поприветствовать новую королеву. Люди непрерывно останавливали ее повозку, чтобы перекинуться с ней словом или положить букетик цветов или веточку розмарина. Она подняла Библию, подвешенную, как паук на своей паутине, поцеловала ее, подняв глаза к небу, и прижала к груди. Королева поблагодарила город «за этот дар больше, чем за оказанные почести».
Итак, процессия продолжала свой путь. Дебора[47] — судья Израиля, выглядевшая немного странно в парламентском облачении, со скипетром в руке появилась с одной стороны, а с другой — компании Сити. Они внесли разнообразие в представленную на арках суровую мораль, вручив королеве кошель с тысячью золотых марок[48], и сопроводили свое подношение речью. Королева благосклонно приняла его и ответила на речь «удивительно метко».
Наконец процессия достигла ворот Темпл-Бар, у которых ее встретили два хранителя Сити — Гог и Магог (или, как считают некоторые, Гогмаг Альбиона и Кориней Британии), которые покинули свои места в ратуше и встали по обе стороны Темпл-Бара. В стихах, составленных на латыни, они еще раз объяснили королеве значение и смысл всех сцен, которые ей пришлось увидеть.
И дело было вовсе не в опасении, что Ее Величество могла их неправильно понять, ведь представления были прозрачными и ясными, к тому же на каждой арке был прикреплен текст, разъясняющий ее значение, и сидел ребенок, чьей обязанностью было раскрывать смысл действа при помощи занудных латинских стихов. Причина была в том, что представления и шоу, которые организовывали елизаветинцы, нельзя было назвать изысканными. Совсем наоборот, англичане были склонны к скучным бесконечным повторениям, а погоня за выразительностью приводила к вульгарным, грубым и уродливым искажениям. Это было простодушие, доведенное до абсурда.
* * *Непомерная любовь англичан к маскарадам и шоу, спектаклям и всякого рода представлениям сильно повлияла на декоративный стиль и интерьеры той эпохи. Не только каминные полки, но и многие другие предметы обстановки большинства богатых и известных особняков того времени выразили в своем декоре то, что было умно названо «представлениями в дереве, камне и гипсе»(27). Некогда простую мебель стали покрывать бесконечным количеством повторяющихся пышных украшений, а чрезмерное выделение функциональных частей в конце концов привело к тому, что стремление к красоте выродилось в чудовищный перекос. Если бы елизаветинские дома были так же забиты мебелью, как позднее викторианские, мы бы без колебания назвали этот период самым ужасным в истории мебели. До нашего времени дошли, как обычно, самые ценимые в ту эпоху экземпляры. К сожалению, то, что сохранилось, иначе как разукрашенным слоном не назовешь.
Несмотря на все свои добродетели и положительные качества, утонченную музыку и восхитительную поэзию, елизаветинцы имели больше денег, чем вкуса. Строгая готика, изысканные лестницы, сдержанные украшения и предметы туалета были признаны demode[49]. Сила и красота резных работ XIII—XV столетий, столь восхищающие нас сейчас, выродились и огрубели. Новому богатому, штампующему деньги поколению формальная красота тканевых отделок, резьба и украшения в виде цветов и традиционный мотив с виноградной лозой, должно быть, показались устаревшими. Так что простые плоские очертания и формы стали заполнять листья, завитки, розетки, грубо выполненные фигуры греческих богов и мифологических персонажей и вычурные колонны.
Елизаветинцы так и не смогли понять и усвоить пять ордеров — ионический, дорический, коринфский, тосканский и композитный — как архитектурную систему. Возможно, это их просто не интересовало или они не хотели об этом задумываться. А может быть, они слишком спешили приняться за дело или жаждали удивить и ошеломить всех с помощью диковинок и гротескных орнаментов, но в любом случае результат оказался плачевным. Раздутые и искаженные вариации этих пяти ордеров изуродовали практически все — от ножек стульев до изголовья кроватей. И тем не менее итальянский стиль, огрубленный фламандским духом и воплощенный в прочном — не английском, а датском — дубе, вызывал восхищение модных и богатых елизаветинцев.
На самом же деле их вкусы отражали настроения и дух той эпохи. В политике королева сама сочетала английские цели с итальянскими идеями и методами, и популярный в то время стишок «An Englishman Italianate is a Devil incarnate» («Итальянизированный англичанин — воплощение дьявола»), хотя и подразумевает политический курс, может быть с равным успехом отнесен и к мебели. К счастью для нас, сельские районы, в большей или меньшей степени, не были испорчены этими модными веяниями. Сельский плотник или столяр, ремесленник или плавильщик продолжали производить красивые товары с правильными пропорциями. «Простую мебель», как называл ее Харрисон, по-прежнему можно было найти «в Бердфоршире и далее повсюду от наших южных частей».
Харрисон явно приветствовал вычурность в мебели, хотя и осуждал ее в одежде. Он говорил: «Убранство наших домов превзошло и в некотором роде переросло мимолетную утонченность; и здесь я имею в виду не только дворянство и джентри, но также и более низкие сословия — меня охватывает ликование при виде того, как Бог благословил нас своими дарами, и пока я наблюдаю это, цена на все вещи выросла до самой высокой отметки — и в то же время мы находим средства, чтобы приобрести и заполучить такую мебель, какая раньше была просто невозможна».
Но до последней четверти XVI столетия было немного домов, если не считать крупные особняки, целиком меблированных в этом «невозможном» стиле. Даже комнаты, убранство которых относилось только к одному периоду, встречались довольно редко. Мебель, которой всегда не хватало и которую строили основательно, передавалась из поколения в поколение. Так, например, Шекспир завещал свою «вторую лучшую кровать» вместе с убранством своей жене. Совершенно очевидно, что Шекспир столь же интересовался мебелью и одеждой, как и любой другой житель того времени. Его пьесы изобилуют удачно подмеченными деталями как в мебели, так и в одежде, а его завещание сообщает нам о принадлежавшей ему недвижимости и о личных вещах. Но его завещание было подписано 25 марта 1б1б года, через тринадцать лет после смерти Елизаветы, и к тому моменту мебель была уже не такой скудной, но выглядела еще ужаснее.
Всего за тридцать пять лет до этого, в 1580 году, в замке Эрандел, который считался очень богато обставленным, в «королевских покоях» были только кровать, стол и стул. А в 1585 году заезжий торговец Сэмюэль Кайшел сообщал, что «королевские богатства и гобелены находятся только в одном месте — там, где в данный момент проживает королева; когда же она переезжает в другое место, все забирают с собой, оставляя только голые стены». Поэтому нет ничего удивительного в том, что Елизавета путешествовала с 400 повозками и 2400 лошадями.
