Николай Григорьев - Илья Николаевич
- Ложь! - Илья Николаевич едва удержался, чтобы не порвать газету. Только на плечах мужиков да баб и держится наша новая народная школа! Семьдесят - восемьдесят копеек крестьянских в каждом школьном бюджетном рубле! А на пустое дело мужик гроша ломаного не даст! - И в новом приливе гнева: - Пачкун, вот пачкун! Пакостник из-за угла! - Илья Николаевич почувствовал слабость. Лег на диван. Ему не хватало воздуха. Расстегнул воротник, закрыл глаза.
Отлежавшись, сел, потянулся, зевнул и, складывая газету, опять увидел объявление о продаже кареты. "У кареты, следственно, зад рессорный, благоустроенный, а в голове - неважно что. Не так ли и у иных господ сочинителей?"
Глаза его смеялись...
Вот и святки. Осталась неделя до нового, 1885 года.
Илья Николаевич с утра отстоял в соборе новогоднюю архиерейскую службу, принял архипастырское благословение и только после этого, вздохнув, сел в санки. Высокое служебное положение обязывало его нанести визит губернатору, тому же архиерею, но уже в его покоях, а также всем губернским чиновникам равного с ним ранга, и к исходу дня он уже задыхался в своем генеральском мундире, испытывая крайнее неудобство от треуголки и шпаги.
Теперь он с наслаждением переоделся в домашнее.
С дружески распахнутыми руками вышел в гостиную, где Мария Александровна уже принимала Валериана Никаноровича и Гертруду Карловну Назарьевых. Отношения между семьями давно уже были скреплены чувствами искренней дружбы.
Дети, резвясь около елки, втянули гостей в хоровод. Потом с детьми осталась Мария Александровна и Гертруда Карловна, а мужчины пошли в кабинет обменяться новостями.
Сели, улыбнулись друг другу... Но тут же и помрачнели: в мыслях у обоих - гонения, обрушившиеся на народные школы. Назарьев видел, как тяжело переживает эту напасть Илья Николаевич, и страдал за него, бессильный помочь.
- Илья Николаевич, - сказал он, - отдохнуть бы вам! Не смею в крещенские морозы утащить вас в Назарьевку, я там сейчас, как медведь в снежной берлоге. Но дайте слово, что летом, даже еще весной, с первой песней соловья...
Ульянов, кажется, не слушал. От крыльев носа к кончикам губ глубокими бороздами пролегли морщины.
- Илья Николаевич! Ну послушайте же, что я скажу! - И Назарьев продолжал: - Отдых отдыхом, но этого мало. Вам надо серьезно поправлять здоровье. Хорошо бы вам за границу. В Швейцарские Альпы. Вот мы с Гертрудой Карловной недавно совершили чудесный вояж. Богатырем вернетесь, Илья Николаевич, послушайтесь меня!
- Да, надо бы... - отозвался Ульянов рассеянно. - Богатырского во мне маловато нынче.
Илья Николаевич улыбнулся, казалось бы, совсем не к месту. Но просияли и глаза. С душевным подъемом он заговорил на любимую свою тему - об учительских съездах.
Сейчас, в пору безвременья, съезды, по мысли Ульянова, должны были сыграть дополнительно новую, неоценимой важности роль. Надо сохранить кадры учителей народной школы, на выращивание которых положено полтора десятилетия; принять меры к сплочению учительства, чтобы оно выстояло, не дрогнуло перед испытаниями, не рассеялось кто куда; чтобы, когда жизнь отбросит в сторону Победоносцевых - не вечны же они! - уже на другой день в народных школах начались бы нормальные уроки...
- Все это, - говорил Илья Николаевич, - мы можем прекрасно осуществлять через съезды. В наших руках гибкий общественный аппарат, к нему и начальство уже пригляделось, да и мы ничем себя не скомпрометировали. Так что действовать и действовать!
- Да, да, конечно... - пробормотал Назарьев, чувствуя, что разговор приближается к критической точке. Но обратного хода уже не было.
- Кстати, Валериан Никанорович, вы не забыли, что в вашем Симбирском уезде учительский съезд пойдет первым в этом году? Вы, так сказать, открываете сезон, рекомендую исподволь уже готовиться.
Вот она, критическая точка.
Именно о съезде Назарьев боялся заговорить. Но деваться некуда, надо отвечать.
- Илья Николаевич! - он умоляюще поднял глаза. - Только вы не расстраивайтесь, прошу вас. Учительский съезд наш... Видимо, разрабатывается новое положение...
Ульянов потемнел и резким вопросом как бы вырвал у него внятный ответ.
- Запрещен?
- Да. Губернатор имеет указание.
Разговор прекратился. Илья Николаевич, морщась от сердечной боли, зашагал по кабинету.
Тягостное, гнетущее молчание.
В глубокой и непрестанной тревоге за здоровье мужа находилась Мария Александровна.
- Илюша, - говорила она, - скрепя сердце, но я примирилась с тем, что, прослужив двадцать пять лет, ты не пожелал выйти на пенсию, а только с еще большей горячностью устремился в свои школьные дела. Но через несколько месяцев, в ноябре, исполняется твоей службе уже тридцать лет! Что у тебя в мыслях? Неужели и дальше намерен служить, отклоняя пенсию? Но ведь это при твоем пошатнувшемся здоровье самоистязание какое-то... Нет, я этого не вынесу!
А Илья Николаевич отвечал ей мысленно: "Друг мой, я не только потерял бы здоровье, но тут же и захирел бы и погиб, облачись я в домашний халат..."
Друзья не допустили, чтобы Илья Николаевич остался одиноким в своих несчастьях. К нему шли единомышленники его и соратники, даже те, от которых он не ожидал сочувствия.
Счастливый тем, что происходит в его доме, Илья Николаевич приговаривал:
- Вот это дружина! Силушка по жилушкам переливается... Только спросу на нас не стало!
Друзья вспоминали о первых шагах симбирского инспектора. В передаче добрых уст эти шаги порой неумеренно превозносились. Илья Николаевич тотчас требовал пардону и, посмеиваясь, цитировал Салтыкова-Щедрина: "Был он пискарь просвещенный, умеренно-либеральный и очень твердо понимал, что жизнь прожить - не то что мутовку облизать!"
- Сказка какая-то... - вдруг с горькой усмешкой сказал Илья Николаевич. - Открывали какие хотели школы, ставили кого хотели учителями... Просто воображения не хватает, чтобы представить те благословенные времена!
Он встал, прошелся в волнении, но тотчас был замечен из кружка дам. Блеснуло пенсне - это Прушакевич сделала движение. Склонив по привычке чуть-чуть набок свою красивую голову, Вера Павловна несколько мгновений наблюдала за своим старым другом и наставником. Ульянов сделался учителем, потому что не мог им не быть; она также. Для него в этом - смысл жизни; для нее - тоже.
Вместе с нею гимназию кончила Вера Васильевна Кашкадамова, но только через пять лет подруги встретились на педагогическом поприще: Кашкадамову заинтересовали Высшие женские курсы в Казани, где она завершила образование.
Обе стали выдающимися педагогами-ульяновцами.
Между тем Вера Павловна, наблюдая в гостиной за Ильей Николаевичем, обнаружила, что он окончательно замкнулся в себе; среди людей, даже вступает в разговоры, а сам в душевном одиночестве. Обратила на это внимание сидевшей рядом Кашкадамовой, и подруги тут же решили взяться за хозяина, да с двух сторон сразу.
- Илья Николаевич, нам без вас скучно!
Подошел:
- Охотно присоединяюсь к компании. Только, увы... - он поклонился и с извиняющейся улыбкой, - даже две Веры не в силах поднять мою поколебавшуюся веру в человеческую добродетель.
- А это мы еще посмотрим! - сказала Кашкадамова.
- Это мы еще увидим! - в тон ей объявила Прушакевич, закуривая папиросу.
- Сажусь в цветник, - покорно согласился Илья Николаевич. - На исправление.
Прушакевич негромко, с чувством произнесла нараспев:
- "Жизни вольным впечатлениям душу вольную отдай..."
Это была строка из "Песни Еремушке" Некрасова - любимого Ильи Николаевича стихотворения.
Кашкадамова тотчас подхватила:
"Человеческим стремлениям в ней проснуться не мешай..."
Что-то дрогнуло в лице Ильи Николаевича. Эти женщины своим чутким прикосновением к его душевным струнам едва не заставили его расплакаться: вот был бы конфуз... Однако вызов сделан, и, как в народных играх, надо без задержки отвечать. Илья Николаевич и откликнулся:
- "С ними ты рожден природою - возлелей их, сохрани! Братством, Равенством, Свободою называются они".
Он вдруг, легко вскочив, со словами "Простите, я сейчас" быстро вышел из гостиной и так же быстро вернулся. В руках у него была тетрадь в твердых корочках с медными, для прочности, уголками. Он предъявил тетрадь дамам.
- Я знаю ваш почерк, - сказала Прушакевич, - он четок, красив, но здесь в каллиграфии вы превзошли себя. Безусловно, просто превзошли себя!
- Вдохновило содержание, - застенчиво отозвался Илья Николаевич. Им была переписана "Песня Еремушке".
- А это что за автографы под "Песней"? - заинтересовалась Кашкадамова.
"Аня. 1875". "Саша. 1877". "Володя. 1881". "Оля. 1883". "Митя. 1885".
Илья Николаевич улыбнулся:
- Мой кучер Дунин как-то сказал об одиннадцатилетнем Саше: "Парень в разум взошел". Вот тут я и открыл мальчику высокий нравственный идеал "Песни Еремушке". А он впервые в жизни с удовольствием расписался. В разное время и другие мои дети "входили в разум". Отсюда и все эти автографы.
