Александр Каждан - Два дня из жизни Константинополя
Но может быть, в своих отношениях с подданными василевс выступал в самом деле всевластным? Противоречивость конструкции императорской власти в Византии проступает и в этой сфере общественной жизни. С одной стороны, царь — всевластный господин своих подданных-рабов. Он верховный военачальник, верховный судья и, более того, воплощенный закон. Он назначает чиновников и смещает их, и постановление патриарха, несмотря на известные ограничения, находится в его руках. Он может казнить, ослепить, сослать любого из подданных, может конфисковать имущество, может развести с женой — несмотря на формальную нерасторжимость христианского брака.
Но странное дело! Этот всесильный повелитель подданных-рабов оказывается в весьма неустойчивом положении, в нестабильном — как вся его империя. Императорская власть формально не наследуется; чтобы передать престол сыну, василевс должен еще при своей жизни возложить на него венец. Нет здесь и принципа принадлежности престола той или иной царственной фамилии — византийские династии коротки, непрочны. Узурпации следовала в Византии за узурпацией: подсчитано, что половина всех государей была здесь лишена трона насильственным способом — кто отравлен, кто утоплен, пострижен в монахи, зарезан в собственной спальне, растерзан уличной толпой. Кто-то из историков определил византийское самодержавие как абсолютную власть, ограниченную революцией, — под революцией он понимал, разумеется, дворцовый переворот. Что угроза узурпации постоянно нависала над обладателем трона в Хрисотриклине, это бесспорно — но страх перед мятежом был не единственной силой, ограничивавшей автократоров.
Огромной силой была традиция. Традиция определяла все стороны жизни этого внешне столь нестабильного общества. Подвижное и изменчивое на поверхности, оно было привержено своему вчерашнему дню. Подражание объявлялось добродетелью, новизна граничила с ересью.
Это не значит, что византийское общество не изменялось и не создавало новых этических и художественных ценностей. Но оно обряжало новое в старые одежды, вливало, если пользоваться евангельским изречением, новое вино в старые меха. Византийцы сознательно игнорировали совершавшиеся перемены, подобно тому как они продолжали считать себя римлянами-ромеями. Здесь Библия и сочинения отцов церкви, писавших в IV–V вв., оставались непререкаемым авторитетом, здесь Гомер по-прежнему считался образцом поэтов, Аристотель — нормой для философов, Гален — законодателем медицины. Здесь математики были заняты переписыванием Евклида, Архимеда и Птолемея, а языком литературы оставалась греческая речь эллинистической эпохи, значительно отличавшаяся от живого уличного языка: право, мы не можем быть уверенными, что панегирики, произносившиеся константинопольскими ораторами, были понятны большинству их слушателей. Византийцы руководствовались римским правом, которое в какой-то мере могло быть приспособлено к условиям Константинополя, но, казалось бы, никак не удовлетворяло потребности византийской деревни, где вырастали общественные порядки, напоминавшие западноевропейские феодальные отношения. Византийцы сохраняли античные художественные традиции и античную образованность — хотя и приспосабливали то и другое к новым идеологическим задачам. Античная техника и достижения античной науки были здесь не только сбережены, но и окружены почти священным преклонением, так что в конечном счете сделались препятствием для научно-технического прогресса. Традиции римской государственности, усугубленные опытом восточных монархий, были положены в основу византийской автократии, что в переводе на русский язык означает самодержавие (от греческих слов «аутос» — сам и «кратос» — власть, держава).
Общественные и идеологические сдвиги, несомненно, происходили в Византии, хотя, по-видимому, менее быстро и менее последовательно, чем на Западе, где, повторяю еще раз, падение античного общества сопровождалось и усугублялось коренными этническими сдвигами. Византия сохранила свое греческое и огреченное (эллинизированное) население, несмотря на значительное проникновение сюда славянских, армянских и иных этнических групп. Она сохранила и греческий язык: литература и канцелярии пользовались тем языком, который звучал на улицах позднеантичных Афин, хотя люди, не получившие школьного образования, разговаривали и пели песни на «диалектах», заметно расходившихся с нормативной грамматикой и лексикой. В силу своей традиционности византийцы облекали новые явления в старую словесную оболочку. Это их свойство очень наглядно проступает в пристрастии к старой географической номенклатуре: они прекрасно знали, что обитатели Приднепровья называют себя «росью», русскими, но хорошим тоном было именовать их архаичным этнонимом «тавроскифы», крымские (?) скифы.
Архаизм географической номенклатуры — сравнительно безболезненный пуризм, хотя и осложняющий ныне работу историка, поскольку мы далеко не всегда в силах определить, какой реальный народ имеют в виду византийцы, пользуясь племенным названием «скифы» или «турки». Гораздо опаснее оказывались и претензии византийских самодержцев, преемников римских августов, на власть над всей ойкуменой: они не располагали реальной силой, чтобы осуществить эти претензии, но они упорно цеплялись за архаичную терминологию, отказывая правителям Германии в титуле римского императора и претендуя на то, чтобы именовать османских султанов сыновьями константинопольского государя даже в ту пору, когда самодержцы ромеев уже стали турецкими данниками.
Культурные традиции делали византийцев надменными. Они были потомками Платона и Аристотеля и не хотели ничему учиться, кроме науки Аристотеля и Платона, преобразованной под воздействием христианского мировоззрения. До какого-то момента они имели к этому явственные основания: они и в самом деле были богаче и образованнее своих соседей. Но в величественном самоупоении они не заметили, как соседи овладели доступной византийцам суммой знаний и двинулись дальше: сперва арабы, затем европейцы. Когда культурное отставание византийцев обнаружилось и передовые среди них стали учить чужие языки и читать чужеземные книги, было уже поздно.
В такой ситуации возможности императорских преобразований оставались весьма ограниченными. Они наталкивались на устойчивую косность. Императорское правительство на протяжении византийской истории не раз вступало в конфликт с Церковью. Оно разгоняло недовольное духовенство, отправляло в ссылку вождей оппозиции, заставляло ставить подписи под угодными ему документами, — а в конечном счете как будто бы не добилось никаких серьезных уступок; как ни хотели поздневизантийские василевсы и их советники осуществить единение (унию) с западной церковью, как ни толкали их к этому политические интересы империи — вопреки настояниям правительства, вопреки насущным политическим потребностям традиционная ненависть к варвару-иноземцу, к надменному латинянину с бритыми щеками, взяла верх, и уния так и не была заключена.
И как бы внешним символом этой независимости общества от императорской воли была пожизненность титулов в Византии: в отличие от должности титул, раз пожалованный, уже не мог быть отнят.
Справедливо было бы констатировать, что византийский император, обладавший неограниченными экзекутивными правами — возможностью расправы без суда — по отношению к каждому отдельному подданному, был вместе с тем ограничен, с одной стороны, отсутствием упорядоченной системы престолонаследия, а с другой — силой традиции, которую энергично поддерживали и Церковь, и константинопольское чиновничество.
Конечно, все здесь сказанное верно лишь в самом общем приближении. Конкретная ситуация вносила коррективы. Одни императоры добровольно или под натиском внешних условий сводили свою функцию к репрезентативной роли. Другие, будучи в благоприятных обстоятельствах или чувствуя за собой солидную общественную опору, предпринимали попытки преобразований. Три первых Комнина — Алексей I, Иоанн II и Мануил I — принадлежали, пожалуй, к наиболее энергичным и наиболее эффективным администраторам. Им удалось если не вырваться, то во всяком случае ослабить традиционные рамки сакральной монархии. Государство упрочилось. Материальное положение в стране улучшилось. Внешнеполитическая ситуация Византии оставалась напряженной — давление с востока и запада было грозным, но все же империя, которая к началу царствования Алексея I чуть ли не сводилась к непосредственной округе Константинополя, при Иоанне II и Мануиле I стала одним из самых влиятельных государств в Европе и на Ближнем Востоке.
Комнинам меньше всего приходилось заботиться о торжественных приемах и выходах. Они без конца были в боевых лагерях, в далеких походах — то к острову Корфу в Адриатике, то к Антиохии. Они были торопливы: уходили в поход налегке, опережая и обоз, и придворных, и, к удивлению современников, могли ночевать под дождем на куче хвороста, подстелив под себя дорожный плащ. И может быть, именно это стремление ограничить свои репрезентативные функции все чаще гнало Комнинов из Большого дворца либо во Влахернский, либо в какой-нибудь из пригородных дворцов.
