Максим Зарезин - В пучине Русской Смуты. Невыученные уроки истории
Если даже Романовы целенаправленно не готовили своего холопа к роли Димитрия, мысль о том, что его ровесник, неведомо где скрывающийся царственный отрок, способен внезапно объявиться и свергнуть ненавистного Годунова, мысль эта произвела переворот в сознании сына стрелецкого сотника. Постоянное размышление над этим предметом породило дерзновенное допущение, а допущение переросло в убежденность. Он примерил личину, которая приросла к плоти и обернулась подлинным лицом. Отсюда привычка к беспрерывному вранью, в котором Расстригу постоянно уличали бояре. Но для «императора Деметриуса», живущего в мире, где вымысел и реальность переплелись неразделимо, эта привычка органична. Отсюда проистекает — повторим слова о. А. Ельчанинова теперь уже применительно в Отрепьеву, — поражавшее и современников и исследователей его «искреннее убеждение в правоте своего пути и чувство полной безопасности, в то время как черные крылья мчат его к гибели».
В полной мере своеобразный фатализм Расстриги проявился накануне расправы 17 мая 1606 года. Нельзя сказать, что он проявил поразительную беспечность: Отрепьев явно предчувствовал или предугадывал угрожавшую ему смертельную угрозу. Очевидцы отметили, что в дни празднования свадьбы с Мариной Мнишек «император Деметриус» был угрюм и подавлен, по временам его страх прорывался наружу припадками беспричинного гнева. Но чем больше поводов для тревоги, тем больше наружного веселья; вместо того чтобы пойти навстречу общественному мнению, Отрепьев эпатирует его, почти всю пятницу проводя в беспрерывных пиршествах. Ему доносят о заговоре и заговорщиках, и он даже соглашается с необходимостью упредить выступление мятежников, но ничего конкретного не предпринимает. Он словно выжидает, дразнит судьбу: неужели его счастливая звезда скроется за тучами или в очередной раз Фортуна будет на его стороне, удастся ли перескочить через пропасть или ему суждено сорваться вниз? Здесь и страх, и азарт, и радостное возбуждение.
Феномен «самовожделения» Расстриги нельзя назвать уникальным в российской истории. В царствование Михаила Федоровича, а именно осенью 1643 года из России в Польшу бежал некто Тимофей Анкудинов, объявивший себя сыном царя Василия Шуйского. Немецкий ученый Адам Олеарий, оставивший книгу о Московии, приводит весьма примечательную биографию этого самозванца. «Родился он в городе Вологде… от простых, незнатных родителей. Отец его назывался Демкою или Дементием Анкудиновым и торговал холстом. Так как отец заметил в нем добрые способности и выдающийся ум, то он дал ему возможность прилежно посещать школу, так что Тимошка скоро научился читать и красиво писать и достиг, стало быть, высшей степени русской образованности… Помимо того у него оказался еще хороший голос для пения — он умел красиво исполнять церковные песнопения, — и поэтому тогдашний архиепископ вологодский и пермский, именем Нектарий, полюбил его, принял ко двору своему и поместил на церковную службу. Здесь он вел себя так хорошо, что архиепископ выдал за него замуж дочь своего сына… Тут Тимошка загордился и иногда в письмах своих стал именовать себя внуком наместника вологодского и великопермского. Промотав в беспорядочной жизни, после смерти архиепископа, имущество жены своей, он… перешел в Москву, где его принял бывший друг его по архиепископскому двору…, дьяк приказа Новой четверти, и устроил писцом в том же приказе. И здесь он вел себя так хорошо, что ему поручили сбор и расходование денег, а заведовал приказ этот деньгами, получавшимися с великокняжеских кабаков и трактиров. Некоторое время он добросовестно исполнял свои обязанности, но, наконец, подружился со скверными товарищами, стал пьянствовать и играть…»{49}.
Не правда ли, многие вехи жизненного пути Тимошки Анкудинова поразительно напоминают судьбу Гришки Отрепьева: происхождение из незнатной провинциальной семьи, успешное обучение, рано открывшиеся выдающиеся таланты, покровительство сильных мира сего, столь же рано проявившаяся мания выдавать себя за другого, неудовлетворенность блистательной карьерой, о которой люди его круга могли только мечтать. Когда Анкудинов сбежал из России, ему исполнилось 26 лет. Значит, по крайней мере, к 25-ти годам сын вологодского лавочника стал важной фигурой в столичном приказе. Но его одолевали иные мечты и блазнили иные желания. А теперь вспомним, что в Москве начала 40-х годов XVII века проживало немало свидетелей блистательного взлета беглого чудовского инока. Соблазн повторить это чудо, примерить его на себя был велик. Тимошка, правда, царем не стал, зато прожил после своего бегства почти десять лет, странствуя по всей Европе, пока, наконец, московское правительство не добилось его выдачи. Но и на суровом допросе Анкудинов упорствовал в том, что он царевич, не смущаясь присутствия матери и сына.
Но вернемся к Отрепьеву. Еще служа у Романовых, он Уверился в своем царском происхождении и высоком предназначении; столь глубокое внутреннее перерождение не могло произойти за короткий «монастырский» период его жизни. Однако церковная карьера не только помогла ему проникнуть в закулисье власти, но и оценить собственные недюжинные силы, уверовать в них и в свою счастливую звезду. Именно эта вера породила удивительную способность подчинять своему влиянию людей, именно она объясняет его несомненное обаяние — и это при выразительной и даже отталкивающей внешности: маленький рост, короткая шея на непропорционально широких плечах, маленькие глазки, нос «картошкой», возле которого примостилась пара бородавок.
И вот этот человечек шлет такую гневную отповедь Сигизмунду III, отказавшемуся именовать бывшего холопа «императором»: «Удивляет нас, что его королевская милость называете нас братом и другом, и в то же время поражает нас как бы в голову, ставя нас как то низко и отнимая у нас титул, который мы имеем от самого Бога, и имеем не на словах, а на самом деле и с таким правом, больше которого помогли иметь ни древние Римляне, ни другие древние монархи. И мы имеем это преимущество — называемся императором — по той же причине, по какой назывались так и они, потому что не только над нами нет никого выше, кроме Бога, но мы еще другим раздаем права и, что еще больше, мы — государь в великих государствах наших, а это и есть быть монархом, императором. По милости Божьей, мы имеем такую власть и право повелевать, какие имели короли Ассирийские, Мидийские, Персидские (…) Итак, объявляем его королевской милости, что мы не только государь, не только царь, но и император и не желаем как-нибудь легко потерять этот титул для наших государств. Если его королевская милость признает нас своим братом и другом, то почему не признает за нами того, что нам принадлежит. Кто отнимает у меня преимущество и украшение моего государства, которыми государи дорожат, как зеницею ока, то тот мне больший враг, нежели тот, который покушается отнимать у меня мою землю»{50}.
Нет, эти исполненные уязвленной гордости строки не способен сочинить велеречивый дьяк или ловкий придворный грамотей, их не мог написать пронырливый самозванец или тщеславный выскочка. Слог и темперамент обнаруживают руку «императора Деметриуса» — природного государя, подлинного сына Иоанна IV. И хотя Лжедмитрий не старался внешне подражать своему «отцу», в поведении его нет-нет, да и проглянет «наследственность». Разве не такие надменные письма писал Грозный европейским монархам? А эпизод с Ксенией Годуновой — несчастной царевной, которую Отрепьев сделал своей наложницей — не просто блуд, есть в этом грязном поступке нечто «подпольное», свидригайловское, столь характерное для художественной натуры царя Ивана Васильевича.
Другой Гектор
Расстрига Григорий воцарился на Руси благодаря поддержке всех недовольных режимом Годунова. Но как только цель, объединявшая различные общественные силы и политические группы, оказалась достигнутой и беглый чудовский инок обосновался в Кремле, обозначились первые признаки размежевания. Низы, особенно в провинции, слабо осведомленные о придворной борьбе, оставались под обаянием победы воскресшего царевича, а верхи быстро разочаровались в новом государе. Отрепьев выполнил главную задачу, на него возлагавшуюся, — убрал с дороги ненавистную клику Годуновых. Совершил он и другие, ожидавшиеся от него благие поступки: вернул из ссылки опальных, пожаловал обиженных. «Дядя» царя Михаил Нагой получил звание конюшего, Филарета Романова возвели в сан ростовского митрополита, его брату Ивану дали боярство.
При дворе Самозванца почти сразу развернулось соперничество за влияние на царя, в котором участвовали три главные группировки, сформировавшиеся еще в годы царствования Феодора Иоанновича: круг бывших опричников во главе с Богданом Вельским и два семейных боярских клана — Шуйских и Романовых. Шуйские задумали предотвратить воцарение Самозванца, но попытка не удалась, и князя Василия Иоанновича арестовали на третий день после въезда Лжедмитрия I в Кремль. Приговоренный к смерти, он был прощен расстригой, отправленный в ссылку даже не успел добраться до места назначения — Отрепьев вернул его ко двору с полдороги. К зиме 1605 года Шуйские вернули прежнее положение при дворе, но и князь Василий Иванович и прочие знатные царедворцы осознали, что заслужить прочное положение при «императоре Деметриусе», заручиться его поддержкой — цель недостижимая.
