Мария Згурская - Дворцовые перевороты
Например, по словам Ключевского, это была умная и добрая, но беспорядочная и своенравная русская барыня XVIII века, которую по русскому обычаю многие бранили при жизни и, тоже по русскому обычаю, все оплакали по смерти.
Взойдя на престол путем переворота, Елизавета Петровна не чувствовала себя на нем достаточно прочно. Поэтому, чтобы упрочить свои позиции, она озаботилась устройством дел престолонаследия. Разумеется, что после низвержения Миниха, Остермана, Левенвольде, а также Брауншвейгской фамилии немецкое влияние при русском дворе практически сошло на нет. Однако, утвердившись на престоле, Елизавета объявила своим наследником племянника – принца Карла Петера Ульриха Голштейн-Готторпского, сына своей сестры Анны. 5 февраля 1762 года, практически сразу после смерти Елизаветы, он был официально объявлен наследником русского престола.
Но Брауншвейгский дом – как и все запретное на Руси – манил и соблазнял мечтателей. Причем, Анна Леопольдовна, Антон и, конечно, малолетний и опальный Иван VI Антонович никаких интриг сами не затевали, но являлись возбуждающей приманкой для любителей стратегических игр, тем более что методика уже была отработана. Нужно было срочно женить герцога Карла Петера Ульриха, чтобы он поскорей произвел потомство и обозначил династическую ветвь.
Советники императрицы придерживались такого же мнения и стали предлагать невест. Бестужев продвигал саксонскую принцессу Марию Амалию. Польская королевна, дочь Августа III, была выгодной парой, – она содействовала бы объединению России и Польши. Это испугало тайных почитателей франко-прусского союза, и они поспешили найти другой вариант. На прусской службе пребывал принц Ангальт-Цербстский, его жена, Елизавета Голштинская – родственница молодого Петра – была одновременно сестрой наследника шведского престола. И у этой пары имелась дочь София Августа Фредерика (принцесса Фике). В ее пользу Лесток и воспитатель Петра Брюммер пытались подогнать правило Вассиана Топоркова: «Надобно избрать такую, для которой брак был бы подлинным счастьем». Только на этот раз опытные интриганы перехитрили самих себя! Давно известно, что фигурант, поднятый из грязи, рвется в князи во столько раз сильнее благополучного и благородного, во сколько раз его детские игрушки – если они вообще были – дешевле позолоченных погремушек и фарфоровых заводных кукол богатого наследника. Был также еще один очень существенный момент: протестантка София Августа Фредерика куда проще перековывалась в православие, чем ярая католичка Мария Амалия. Где-то на горизонте самым впечатлительным мерещился бледный призрак Марины Мнишек.
Приглашение императрицы Елизаветы прозвучало в середине декабря 1743 года, а 3 февраля 1744 года София Августа Фредерика прибыла в Санкт-Петербург. Через 6 дней невеста была доставлена в Москву – фантастическая по тем временам скорость поездки. Жених при этом ничего не знал, его за хлопотами забыли известить.
К 14-летней невесте приставили трех учителей – греческой веры, русского языка и танцев. Девочка так серьезно взялась за изучение премудростей, что чуть было не погибла. Она выскакивала ночами из постели и перечитывала «конспекты по русскому», а сквозняки во дворце гуляли соответственно климату. Закончилось все тяжелейшим воспалением легких. Месяц горячки был пережит только благодаря Лестоку. Елизавета Голштинская пыталась привести к принцессе своего лютеранского пастора, но Фике отрезала: «Это зачем?» – и позвала Стефана Теодорского – учителя православия. Елизавета умилилась и обняла больную как родную дочь.
Болезнь с Божьей помощью отступила, но интрига продолжалась. Французская партия Лестока торжествовала рано. Опальный вице-канцлер Бестужев сумел перехватить письма посла Шетарди, активного франко-прусского сторонника, и более того – расшифровать их с помощью академика Гольдбаха. Поэтому, когда ему пришлось оправдываться по лестоковским доносам, он предъявил императрице расшифровку, где между прочим карикатурно описывалась сама Елизавета: и думать-то она не любит – держит для этого дураков-министров, и деньги экономит на войне, чтобы просаживать их на кутежи, и туалеты любит переменять по пять раз на дню, и любви предается налево и направо, и главное удовольствие для нее – блистать во дворце среди лакейства. Голова Шетарди оказалась в опасной близости к плахе. Но обошлось высылкой.
Материалы следствия вполне изобличали шпионскую или, по крайней мере, подрывную деятельность невесты, принцессы Фике. Лесток попытался с досады выслать и ее, но Елизавета на будущую невестку не рассердилась. 28 июня 1744 года состоялось миропомазанье Екатерины Алексеевны – так окрестили Софию Августу Фредерику. Об этом написали «Петербургские ведомости», – век-то был уже почти просвещенный! На другой день праздновались именины великого князя, и в качестве подарка состоялось обручение его с новокрещеной великой княжной.
Но осенью наследник заболел, у него обнаружилась оспа, и все думали, что этот Петр последует за предыдущим. Но царевич выздоровел, 10 февраля 1745 года ему исполнилось 16 лет, и его стали готовить к свадьбе. Готовили полгода. Свадьба состоялась 21 августа и праздновалась с необыкновенной пышностью 10 дней.
Конец года прошел в дипломатической работе. Елизавета умело маневрировала и уклонялась от участия в европейских войнах, куда ее норовили втянуть англичане, немцы, шведы.
В марте 1746 года двор получил известие о смерти Анны Леопольдовны, которая была заточена с семейством на берегу Белого моря. Похоронили ее в Санкт-Петербурге, в Александре-Невской лавре. А ее сыну Ивану была уготована участь пожизненного узника, русской «железной маски». Страх Елизаветы перед возможным новым переворотом заставлял ее все тщательней скрывать низложенного императора. Сначала Елизавета намеревалась выдворить Брауншвейгскую семью из России (так было официально указано в манифесте, обосновывающем ее права на престол), но передумала, испугавшись, что за границей она будет опасна, и приказала посадить в тюрьму бывшую регентшу и ее мужа. В 1742 году тайно для всех вся семья была переведена в предместье Риги – Динамюнде, затем, в 1744-м, в Ораниенбург, а после подальше от границы, на север страны – в Холмогоры, где маленький Иван был полностью изолирован от родителей. В 1756 году его перевезли из Холмогор в одиночную камеру в Шлиссельбургской крепости. В крепости Иван (официально именовавшийся «известный арестант») находился в полной изоляции, ему не разрешалось никого видеть, даже крепостных служителей. За все время заключения он так и не увидел ни одного человеческого лица. Однако факты говорят о том, что, разлученный с родителями в четырехлетием возрасте, Иван был нормальным мальчиком. Нет сомнения, что он знал, кто он такой и кто его родители. Об этом свидетельствует официальная переписка еще времен Динамюнде. Полковник Чертов, отправленный готовить камеру для Ивана, получил распоряжение: комната должна быть без окон, чтобы мальчик «по своей резвости в окно не выскочил». Позже, уже в 1759 году, один из охранников рапортовал,
что секретный узник называет себя императором. Как вспоминал один из присутствовавших на беседе императора Петра III с Иваном в 1762 году в Шлиссельбурге, Иван отвечал, что императором его называли родители и солдаты. Помнил он и доброго офицера по фамилии Корф, который о нем заботился и даже водил на прогулку. Все это говорит только об одном – мальчик не был идиотом, больным физически и психически, как порой его изображали. Есть свидетельства, что в 1759-м у Ивана стали наблюдать признаки неадекватного поведения. Видевшая его в 1762 году императрица Екатерина II говорила об этом с полной уверенностью, но некоторые полагали, что это была лишь жалкая симуляция.
Представить Ивана безумцем было выгодно власти. С одной стороны, это оправдывало суровость содержания узника – ведь в те времена психически больные люди содержались, как животные, на цепях, в тесных каморках, без ухода и человеческого сочувствия. С другой стороны, представление об Иване как о сумасшедшем позволило оправдать убийство несчастного, который, как психический больной, себя не контролировал и поэтому легко мог стать игрушкой в руках авантюристов.
В доказательство безумия заключенного тюремщики пишут о его неадекватной, по их мнению, реакции на действия охраны: «В июне [1759 года] припадки приняли буйный характер: больной кричал на караульных, бранился с ними, покушался драться, кривлял рот, замахивался на офицеров». Из других источников нам известно, что офицеры охраны обращались с ним грубо, наказывали его – лишали чая, теплых вещей, возможно, били за строптивость и уже наверняка – дразнили, как сидящую на привязи собаку. Об этом есть сообщение офицера Овцына, писавшего в апреле 1760 года, что арестант здоров и временами беспокоен, но «до того его доводят офицеры, всегда его дразнят». Их, своих мучителей, Иван, конечно, ненавидел, бранил, и это было естественной реакцией психически нормального человека на бесчеловечное обращение.
