Александр Пыжиков - Питер - Москва. Схватка за Россию
Однако за столь бурным выражением преданности скрывалось отчетливое осознание своей реальной силы. Об этом свидетельствует конфронтация купеческого клана с тем же московским генерал-губернатором великим князем Сергеем Александровичем. Прибыв в Москву, его императорское высочество потребовал, чтобы здесь, как и в Петербурге, перекрывали улицы во время следования его кортежа. Глава городской Думы Н.А. Алексеев заявил о невозможности исполнить подобное желание, что стало причиной их крупной ссоры[203]. Конфликт обострился осенью 1891 года, когда великий князь собрал купечество для внесения пожертвований в пользу голодающих районов. Он не упустил возможность продемонстрировать полное отвращение к деловой элите Первопрестольной, и ее представители немедленно удалились[204]. Затем, в конце 1892 – начале 1893 года, последовал конфликт в Московском училище живописи, ваяния и зодчества, которое фактически содержалось на средства купечества. Местные меценаты, входившие в совет Московского художественного общества, потребовали устранить из этого учебного заведения инспектора Н.А. Философова, но великий князь Сергей Александрович встал на сторону инспектора. В результате почти все члены совета (так называемая партия П.М. Третьякова) подали в отставку (о перипетиях этого конфликта можно узнать из переписки вице-президента Академии художеств графа И.И. Толстого)[205]. Согласимся, что немногие могли решиться так демонстративно выразить свое отрицательное отношение к действиям брата императора. Правда, эти редкие выпады против властей имели эмоциональную подоплеку: в Москве очень невзлюбили Сергея Александровича. А какие-либо политические мотивы здесь, как и во всей остальной деятельности московского предпринимательства, совершенно отсутствовали. Так, купеческую элиту абсолютно не затрагивали возникавшие время от времени либеральные брожения пореформенного периода. Видные деятели русской партии, не щадя живота своего, вставали преградой на пути подобных европейских веяний. Народные же капиталисты, в отличие от своих политических союзников, сил на идейные баталии тратили немного: требования конституции и ограничения самодержавной власти не вызывали у них ни малейшего интереса. Они не усматривали в них никакой практической пользы.
Глава 2.
ФОРМИРОВАНИЕ БУРЖУАЗНОЙ МОНАРХИИ
В РОССИИ И КУПЕЧЕСКАЯ ЭЛИТА
Трансформация неограниченной монархии в буржуазную – узловая точка российской истории, всегда привлекавшая повышенное внимание как советских, так и зарубежных специалистов. Но несмотря на обильные научные изыскания, эта тема продолжает оставаться своего рода «белым пятном» в историографии. Причина неизученности столь важного исторического момента кроется в том, что долгое время на него смотрели сквозь густую пелену наслоений идеологического характера. Прежде всего речь идет о ленинском идейном наследии, в котором анализ событий начала XX века занимает центральное место. Бурные события той поры (в первую очередь формирование большевистской партии и ее вступление на политическое поприще) трактовались обычно как непосредственный результат деятельности оформившихся в партию кружков социал-демократов. Такая интерпретация вытекала непосредственно из ленинских взглядов на дореволюционную политическую практику. В начале своей карьеры, в 1902 году, В.И. Ленин провозгласил аксиому:
«Авангардом революционных сил сумеет стать в наше время только партия»[206].
Разумеется, глава этой партии, исходя из практических потребностей, рассчитывал в первую очередь на могильщика старого строя – пролетариат, который возьмет на себя задачу свержения самодержавия. А вот другой силой – общественным либеральным движением, нацеленным не на слом государственного строя, а на его реформирование, – Ленин интересовался меньше. По его убеждению, эта социальная гниль, не способная противостоять режиму, обречена плестись в хвосте событий. Либералы, по словам вождя революции, предлагали:
«точку зрения лакея, которому барин позволяет совещаться с поваром об устройстве обеда»[207].
Правда, Ленин допускал, что и они могут демонстрировать недовольство, но это удел десяти Рябушинских и сотни Милюковых[208].
Разумеется, названные деятели совсем по-иному оценивали свою роль в событиях начала XX века. И ни о Ленине, ни о большевиках никто из них тогда и не думал. Общественный подъем и учреждение Государственной думы объявлялись исторической заслугой исключительно либералов: именно они вынудили самодержавного царя и его правительство отказаться от сохранения абсолютистского режима и удовлетворить требования передовой части общества. И в рамках этого дискурса утвердилось представление о двух противоборствующих политических силах: прогрессивной общественности и косном чиновничестве – главном тормозе в развитии страны. Заметим, что правящая бюрократия предшествующего периода воспринималась гораздо более позитивно. В царствование Александра II ряд сановных аристократов уже выдвигал предложения конституционного характера. Как известно, наиболее подготовленным явился проект министра внутренних дел М.Т. Лорис-Меликова, вокруг которого в 1880-1881 годах группировались реформаторски настроенные высокопоставленные чиновники (Д.А. Милютин, А.А. Абаза, М.С. Каханов, Д.М. Сольский и др.)[209]. Однако гибель Александра II отодвинула их планы на два с лишним десятилетия. Но теперь, в начале XX века, о преобразовательной инициативе просвещенной бюрократии речи уже не велось: задачи государственной модернизации возлагались исключительно на расправившее крылья общественно-либеральное движение. Нетрудно заметить, что здесь, как и в случае с ленинской схемой, действовала та же логика. Сложилась забавная ситуация, когда совершенно разные политические силы, каковыми являлись большевики и либералы, сходились в одном – резком неприятии отечественной бюрократии и отказе ей в каком-либо конструктивном значении. Трансформация самодержавия в конституционную монархию произошла вопреки правящей бюрократии – в этом были уверены и одни, и другие.
Однако сегодня на первый план наконец выдвигается другой тезис: в конституционной модернизации абсолютизма в начале XX столетия была заинтересована прежде всего сама власть. Если отрешиться от партийно-политической предвзятости и объективно рассмотреть действия правительства Николая II, такой вывод придет сам собой. Рубеж веков ознаменовался утверждением нового стратегического курса правительства на масштабное привлечение иностранных вложений в российскую экономику. За этим стояло вполне осознанное стремление приобщиться к рынку международного капитала, что сулило очевидные преимущества. Именно с этой целью и была проведена денежная реформа 1897 года, привязавшая рубль к золоту; конвертируемость российской валюты обеспечивала более свободную циркуляцию финансовых потоков. Но, хотя инвестиционная привлекательность России заметно повышалась, для желаемой интеграции этого было недостаточно. Требовались определенные шаги не только в хозяйственной, но и в политической сфере. Либерально-экономическая инициатива плохо совмещалась с самодержавной формой правления, которая в глазах западных партнеров выглядела откровенным рудиментом. Неограниченные монархии в то время уже не могли полноценно присутствовать на международном рынке капиталов. В начале XX века в Европе повсюду действовали представительные выборные органы власти (пожалуй, лишь Османская империя – синоним отсталости – обходилась без подобных институтов). Оказавшись в новой экономической реальности, Николай II не мог пренебречь потребностями политической модернизации: стремиться в мировой финансовый рынок и пытаться при этом консервировать абсолютистский режим – действия взаимоисключающие. Еще учитель Николая, либеральный профессор Н.X. Бунге (министр финансов в 1882-1886 годах), ратовавший за введение золотого рубля, вне всякого сомнения объяснил будущему императору очевидность таких вещей[210]. Другое дело, что далеко не все в правящей верхушке осознавали необходимость адаптации к новым экономическим условиям. В своих мемуарах С.Ю. Витте подчеркивал наивность распространенного в России мнения, будто «иностранным держателям наших фондов и банкирам все равно, какой у нас будет образ правления». Он указывал на тесную связь между доступом к иностранному кредиту и политическим строем государства, институты которого должны гарантировать предсказуемость и прозрачность политики[211].
Однако если необходимость экономической модернизации российская власть обосновывала вполне либеральной аргументацией, то к изменениям в государственном устройстве подход был абсолютно иным. По убеждению Николая II, русские люди – приверженцы монархических воззрений и неспособны к осуществлению конституционного творчества по европейским образцам. После совещания губернских предводителей дворянства в 1897 году государь, беседуя с князем П.Н. Трубецким, уверял его в своей готовности поделиться властью с народом, однако назвал причину, препятствующую осуществлению данного шага. Он считал, что крестьянское население страны воспримет ограничение царских прерогатив как насилие интеллигенции над самодержцем; а в этом случае народ просто-напросто сотрет с лица земли высшие слои общества[212]. Ту же мысль император повторял и позже. Князь С.Д. Урусов, оставивший воспоминания об одной из аудиенций у Николая II, записал его слова, чрезвычайно важные для характеристики позиции государя:
