Наталия Ильина - Изгнание норманнов из русской истории. Выпуск 1
Именуя Шлецера «умным, ученым, энергическим, гениальным», обладавшим «могущественною историческою критикою» и утвердившим «своими исследованиями и авторитетом... Байерово учение о скандинавском происхождении Руси», произнес слова, показывающие меру преклонения (и не только собственного) перед этим человеком: пусть даже его главная мысль о русской истории - о происхождении руссов (а данный вопрос Белинский продолжает считать «пустым», «бесплодным» и «неразрешимым») - «ошибка, заблуждение; но все-таки заслуги Шлецера русской истории велики: он своим исследованием Нестора дал нам истинный, ученый метод исторической критики. Есть за что быть нам вечно благодарными ему!». (Боготворя Шлецера, Белинский слепо верил в его идею восстановления подлинного, «очищенного» от поздних прибавлений текста ПВЛ, от которой в то время большая часть наших специалистов уже отказалась, а, говоря о критике Ломоносовым его тенденциозных этимологических изысканий, сказал, словно речь шла о забавной ребячьей шалости, что Шлецер лишь «смешно ошибался в производстве некоторых русских слов».) Подчеркивая, что «Карамзин очень умно поступил, последовав шлецеровскому мнению о происхождении Руси», он при этом заметил, «но в то же время дав место и другому мнению».
И в совершенно уничижительном тоне Белинский говорит о последователях Ломоносова - «непризванных и самозваных патриотах», которые «ложным» и «мнимым патриотизмом прикрывают свою ограниченность и свое невежество и восстают против всякого успеха мысли и знания». Так, Савельева-Ростиславича он выставляет представителем учености «ложной, мрачной, бесплодной, хотя и работящей», занимающимся «вопросами, которые столько же легки для ученой болтовни, сколько пусты в своей сущности», и стремящимся «оправдать и очистить память Ломоносова от незнания и неученности в истории и доказать, что Ломоносов был и великий историк, только оклеветанный Шлецером», и называет его книгу «пустой, ничтожной».
«Исступленный славянин» Ю. И. Венелин, находивший славянское в европейских древностях, принадлежит к числу «тех умов замечательных, но парадоксальных, которые вечно обманываются в главном положении своей доктрины, но открывают иногда истины побочные, которых касаются мимоходом», что Ф. Л. Морошкин «довел до последней крайности» его странности, а воззрения Г. Эверса и его последователей «совершенно ниспровергает авторитет летописи Нестора». Но вместе с тем он, как и четыре года назад, указал на факт, совершенно убийственный для норманской теории, а также перечеркивающий все сказанное им по поводу норманистов и их оппонентов: «Еще не отыскано» следов влияния скандинавов «на нравы, обычаи, характер, ум, фантазию, законодательство и другие стороны славянской народности новгородцев», хотя «о них-то, - совершенно справедливо акцентировал внимание Белинский, - прежде всего и следовало бы позаботиться Шлецеру и его последователям»[221].
В 1845 г. А. В. Старчевский в солидном по объему «Очерке литературы русской истории до Карамзина» (вначале помещенного на страницах «Финского вестника») утверждал, что труды Байера, которого он, уже согласно сложившейся практике, привычно именует «величайшим литератором и историком своего века», имели «благотворное влияние» на разработку отечественной истории (он справедлив в своей догадке, что варяги - скандинавы, доказал, что скифы и сарматы, с которых начинали русскую историю, к ней не относятся). Хотя тут же отметил, что ученый был лишен «главнейшего средства» для исследования русской истории, ибо не знал русского языка и не использовал русские памятники.
Но данному заключению придал, видимо, из врожденного чувства преклонения нашей науки перед этим человеком, неожиданный оборот, показывающий к тому же самый поверхностный уровень представления автора о варяго-русском вопросе и его источниковой базе: якобы Байер коснулся той эпохи, «о которой сведения можно заимствовать исключительно из иностранных источников» (так, следует напомнить, думал в 1749 г. Миллер, отказавшись затем от этого заблуждения). И так было сказано тогда, когда уже были опубликованы многие летописи, а с 1841 г. началось издание их полного собрания. Воспроизведя за Н. Сазоновым слово в слово произнесенное им десятью годами ранее в адрес Миллера, Старчевский подчеркнул, что Шлецер своим «Нестором» «оказал великую услугу древней русской истории».
Высказал он и мнение, что «славяноманы должны признать основателем своей школы» В. К. Тредиаковского (т. к. он выслушал курс исторических наук в Парижском университете у Ш. Ролленя, в связи с чем мог иметь некоторые понятия о истории как науке). После чего Старчевский принялся убеждать, что «Ломоносов имел гениальное призвание собственно к обработке естественных наук», а остальными предметами занимался или по поручению правительства, «или по собственному сознанию необходимости заложить здание русской науки во всех направлениях», и что его труды по истории, вызванные соперничеством с Миллером, «не MoiyT выдержать исторической критики», ибо он «не обладал знанием необходимых языков, польского, скандинавского, и не имел под рукой летописей, которые долгое время были погребены в библиотеках и архивах, дожидаясь Миллеров, Шлёцеров. Взяв в рассмотрение все эти обстоятельства, не удивимся незначительности заслуг Ломоносова на поприще русской истории». Дополнительно к тому им было указано, что он, «с такою завистью» смотря на занятия Шлецера историей России, донес Сенату о его намерении отправиться за границу и «написать там русскую историю, которая не будет к славе русского народа», и что «Древнюю Российскую историю» Ломоносов начал создавать «под старость, несмотря на слабое здоровье»[222].
1845 г. Ф. Святной, повторив сказанное в 1842 г., отметил, во-первых, ведя речь о неопределенности летописного выражения «из немец», что называть какой-нибудь народ по имени другого «в географическом, религиозном или ином отношении было весьма обыкновенным делом» - назывались же русскими поляки и прочие католики римлянами, латинами, русские у скандинавов и северо-западных немцев - греками, а греки сами себя величали ромеями, римлянами, во-вторых, что ПВЛ, вопреки утверждениям А.Х.Лерберга, говорит не о родстве руси со шведами, готами, урманами и англянами, когда упоминает их в одном ряду, а приводит эти германские племена в пример для пояснения того, что подобно им русь, как представительница Западной Европы, именовалась варягами[223].
В 1846 г. М.П. Погодин подробно остановился во втором томе своих «Исследований, замечаний и лекций о русской истории» на критике антинорманистов М.В.Ломоносова, В.К.Тредиаковского, Г.Эверса, И.Г.Неймана, М.Т.Каченовского, Г.А.Розенкампфа, С.Скромненко (С.М.Строева), Ю.И. Венелина, М. А. Максимовича, Ф.Л. Морошкина, Н.И. Надеждина. Параллельно с тем раскрывая положения норманистов Г.Ф.Миллера, Ю.Тунманна, Ю.Ире, А. Л. Шлецера, Н.М.Карамзина, И. Ф. Круга, а также Ф. Г. Штрубе де Пирмонт, П. Г. Буткова, Г. Ф. Голлмана, Ф. Крузе, И. С. Фатера, хотя и считавших варягов германцами (готами, немцами, датчанами, в целом норманнами), но выводивших их, с учетом отсутствия на Скандинавском полуострове каких-либо следов имени «русь», соответственно из Ризаланда- Рюссаланда (северное побережье Ботнического залива), из Рустрингии (побережье Северного моря западнее Ютландского полуострова, нижнее течение Везера), из Розенгау (местность на юге Ютландии), с северных берегов Черного моря.
Историк доводил до сведения читателя, что Ломоносов выводил варяжскую русь с Южной Балтики из-за «ревности к немецким ученым, для него ненавистным» (т. к. они доказывали ее норманское происхождение) и патриотизма, который не позволял «ему считать основателями русского государства людьми чуждыми, тем более немецкого происхождения» (здесь же им было сказано, что какое-то время сам находился под влиянием мнения Ломоносова о славянстве варягов). А в адрес Морошкина заметил, что он отыскивает русь «везде». Молчание скандинавов о Рюрике Погодин объяснял тем, что водворение Рюрика в Новгороде «было сначала маловажно, и не обратило на себя ни чьего внимания. Последствия совершенно не соответствовали началу. При том свидетельство о Рюрике могло пропасть». Но и в этом случае он выявил серьезное противоречие в выводах Шлецера: шведы начали называть себя росами, услышав данное имя от финнов, следовательно, дома они так себя не именовали, а это означает, что шли они не из Рослагена, на чем настаивал Шлецер (если же они называли себя россами, как уроженцы Рослагена, то их нельзя почитать шведами и нельзя понимать Вертинские анналы, как понимали Тунманн и Шлецер). Ученый не сомневался, что немцы XVII в. Б. Латом и Ф. Хемниц «приписали» ободритскому князю Годлибу (Годлаву) сыновей Рюрика, Синеуса и Трувора.
Тогда же он констатировал, признавая, как и в 1841 г., неубедительность важнейших положений норманской теории: «Заключаю, кто были именно варяго-русь и где они жили - не решено до сих пор с достоверностию, и едва ли когда-нибудь будет решено, за недостатком сведений. Я не считаю даже этого вопроса слишком важным», и что вопрос «откуда происходит имя варягов-руси» - «вопрос также любопытный, но не более!... Исследователи, несмотря на все свои труды при решении этого вопроса, не достигли достоверности, как и при решении предыдущего вопроса о первоначальном местопребывании варягов-руси, а представили только догадки, более или менее вероятные». В третьем томе труда, также вышедшем 1846 г., Погодин, отмечая крайности своего взгляда на прошлое Руси, дал совершенно нелестную аттестацию оппонетам-современникам: «Может быть, и я сам увлекаюсь норманским элементом, который разыскиваю двадцать пять лет, и даю ему слишком много места в древней русской истории; явится другой исследователь, который исключительно предается славянскому элементу (впрочем не похожий на нынешних невеж): мы оба погрешим, а наука, истина, умеряя одного другим, выиграет»[224].
