Константин Федин - Необыкновенное лето (Трилогия - 2)
- Не можешь? Постой, постой отвечать! Хорошо. Я подожду. Я буду ждать. Я терпелив, о, я терпелив, - с горечью сказал Цветухин.
- Я не буду испытывать ваше терпенье, - сказала она в приступе подмывавшего ее упрямства.
- Погоди! Никакого решения! Ничего окончательного. Ты убедишься сама. Ты увидишь, ты оценишь потом это переживание.
У нее дрогнул подбородок, и нельзя было понять - подавила ли она улыбку или сейчас заплачет.
- Переживать... и потом повторять переживания, - проговорила она будто самой себе.
- Нет, в невинном сердце немыслима такая жестокость! - с отчаянием вздохнул Егор Павлович и сильнее сдавил ее руки.
- Пустите. Слышите? Слышите - стучат! - крикнула она, вырываясь и отбегая.
Она прислушалась и вышла в сени. К воплям вьюги ясно прибавился нетерпеливый гулкий стук. Как только она отодвинула запор, дверь сама растворилась, кто-то ступил в сени, и в тот же миг Аночка догадалась, что это Кирилл.
- Я запру. Ступай, простудишься, - сказал он охрипшим от ветра голосом.
Она бросилась в комнату. Цветухин стоял, заслонив собою окно, как-то по-военному подтянувшись. Она подняла руку, словно подготавливая его к неожиданности, но рука тотчас опустилась. Извеков уже входил в комнату.
Он с трудом расстегнул шинель закоченевшими пальцами. Снег пластами вывалился из складок его рукавов. Он стукнул сапогами об пол, бросил шинель, взглянул на Аночку, на Цветухина и попробовал улыбнуться. Лицо его, залубеневшее от мороза, багрово-красное, осталось неподвижно.
- Нет, товарищи, я не согласен! Это самый настоящий февраль!
Он наскоро подал обоим ледяную руку, отошел к железной круглой печке и обнял ее, прижавшись всем телом. Он пробыл в этом положении несколько секунд и повернулся к печке спиной.
- Ты заждалась, Аночка? Сердишься? Я был в Военном городке. По дороге спустила шина. От самого кладбища пешком.
- От самого кладбища?! - повторила она за ним и оглянулась на Цветухина, точно призывая разделить с ней изумление и испуг.
Егор Павлович вдруг продекламировал:
- "То, как путник запоздалый, к нам в окошко застучит..."
Он незаметно отвел руку за спину, постучал в окно и сделал вид, что прислушивается к чему-то таинственному.
- Это вы? - тихо спросила Аночка.
- Это я, - испуганным шепотом ответил он. - А ты разве ждешь еще какого-нибудь путника?
Кирилл засмеялся. Быстро нагнувшись к самовару, он сдунул золу с крышки, поднял его и перенес на стол:
- Хозяйничай, Аночка!
- Продрог, да? - спросила она, оживляясь, и опять поглядела на Цветухина с таким выражением, что, мол, судите сами, как все у нас с ним запросто!
Кирилл предложил Цветухину присаживаться к столу, но Егор Павлович отказался: ему пора идти, он ведь заглянул к Аночке на минутку - узнать, не заболела ли она.
- Заболела?
- Она должна была явиться на читку и не пришла. Прежде с ней этого не случалось.
- Что же ты молчала? - сказал Кирилл. - Назначили бы нашу встречу на другое время.
Все трое переглянулись, и - для всех троих неожиданно - Аночка выскочила в другую комнату и захохотала, как пойманная на проказе озорница.
На лице Егора Павловича опять появилась очевидная обида, - он в такие минуты слишком выпячивал нижнюю губу и брезгливо припечатывал ее к верхней.
Подавляя улыбку, Кирилл сказал:
- Вы не очень давайте Аночке своевольничать. У нее к этому наклонность есть.
- Да, в ней еще что-то детское, - осуждающе проговорил Цветухин. Конечно, непосредственность - драгоценное качество. Но одной непосредственностью искусство не создается. Искусство - это больше всего труд, труд, труд (он рассерженно выдавил из себя в третий раз - труд!). Оно требует человека нераздельно. Личная жизнь должна быть отодвинута на задний план, подчинена (он чуть не со злобой рассек это слово на кусочки под-чи-не-на!) делу художника, если он хочет служить искусству. Это надо принять, как закон.
- Я разделяю ваш взгляд, - серьезно, а вместе с тем как бы насмешливо сказал Кирилл. - И очень вас прошу не поступаться этой требовательностью в отношении к Аночке.
Он сделал паузу. Брови его тяжело оседали, он не сводил глаз с Цветухина.
- То есть, чтобы в личной жизни Аночки не случилось ничего в ущерб труду. Особенно в мое отсутствие. Если я уеду.
Аночка вышла из другой комнаты. Она держала лист бумаги, и рука с этим листом медленно опускалась, вторя каждому маленькому неслышному шагу.
- Если уедешь? - тихо спросила она.
Он не нашел решимости сразу ответить правдиво и пошутил:
- Ну да, если мне придется уехать, то какому же еще наставнику тебя поручить?
Она почувствовала его уклончивость и - по-прежнему настороженная улыбнулась.
- Вот вы меня оба браните. А я работаю гораздо лучше не когда меня бранят, а когда хвалят. Можно, Егор Павлович, я похвастаюсь, а?
Она дала Кириллу бумагу.
Это была старательно расписанная кармином, гуммигутом, лазурью благодарственная грамота, поднесенная Луизе Миллер бойцами кавалерийского отряда (Аночка уже целых семь раз сыграла в клубе свою единственную роль). Составители грамоты обошлись с полюбившейся артисткой по обычаю, применяемому к покойникам, - они восхваляли ее достоинства так щедро, как будто она уже никогда больше не могла подвести своих песнопевцев. Они писали, что ее игра объяснила им, как терпели бедные люди от издевательства монархической власти. Они уверяли, что такие замечательные представления, как "Коварство и любовь", еще крепче закалили их волю к победе над буржуями. Они называли товарища А.Т.Парабукину несравненной, глубокой, яркой и заявляли, что хотя некоторые из них уже дважды смотрели спектакль, но готовы смотреть еще много, много раз. И они звали А.Т.Парабукину и других товарищей артистов поехать с ними на фронт. "Вы будете нам показывать свое пролетарское искусство, а мы будем дорубать до смерти гадину Деникина!" И почти у каждой подписи почитателей Аночкина таланта были сделаны приписки: "До скорого свидания", "Приезжайте к нам на фронт" и даже - "Даешь Ростов!".
Кирилл с удивлением всматривался в причудливые росчерки вдоль и поперек бумаги, изучая особый смысл, которым дышала сердечная и простодушная грамота. Потом он достал из кармана карандаш.
- Что ты делаешь? - ужаснулась Аночка и бросилась к нему, чтобы вырвать бумагу.
- Я хочу тоже расписаться.
- Нельзя! Это нельзя! Я не позволю смеяться над этим... над этой памятью! Я хочу ее сберечь.
Защищаясь от Аночки, он встал, повернулся к ней спиной и, приложив грамоту к стене, резко и крупно подписался - со своим хвостатым "з" наискось по верхнему углу листа.
- Зачем ты это сделал! - почти плача воскликнула она.
- Во-первых, я тоже хочу, чтобы ваш театр поехал на фронт, - ответил он как можно спокойнее, - во-вторых, я имею право подписаться вместе с этими бойцами.
- Никакого права. Ты и смотрел меня всего только один раз! И теперь насмехаешься.
- Это мой отряд конницы. Я назначен, за старшего, сопровождать его на фронт. Завтра утром мы уходим эшелоном.
Аночка неподвижно глядела на него. За миг до того еще красное от мороза лицо Кирилла быстро желтело. Он словно растерялся перед тем впечатлением, какое произвели на Аночку его слова. Он придвинул ей стул.
Цветухин откашлялся, громко вздохнул.
- Ах да! Как это было бы идеально! Мы мечтаем о такой поездке. Фронт! Что может быть соблазнительнее? Но - репертуар! Ведь пока только одна пьеса. И довольно громоздкая. Правда, можно сыграть в сукнах. Облегчить, упростить...
Он тревожно подождал - что ему ответят. Голос его переливался своим обаятельным тембром чересчур сильно для этих маленьких стен.
- Но мы будем стараться! Правда, Аночка?
- Будем стараться, - сказала она за ним безразлично.
- А вы, значит, завтра? - все так же ненужно громко продолжал Цветухин. - На Деникина, да? Ну что ж, остается пожелать вам всего самого счастливого. От себя могу обещать одно: будем работать, будем беззаветно работать.
Он выразительно потряс руку Кириллу и начал одеваться.
- За Аночку можете быть спокойны. Я знаю ей цену, знаю ее недостатки и буду к ней всегда требователен. Очень требователен. До свиданья. Если нам понадобится поддержка - не откажите. Я говорю о нашем театре. Мы с вами союзники!
- Я закрою за вами, - сказал Кирилл.
То, что он двинулся и пошел к двери, словно привело Аночку в себя. Она решительно оторвалась от места, удержала Кирилла и вышла за Цветухиным в сени. Он успел в темноте пробормотать несколько отчаянных фраз:
- Все ясно, дружок. Ну, что ж! Ты для меня осталась прежней! Будь счастлива. Будь только...
Бушующим потоком ветер вырвал у него - едва он перешагнул порог - его последние слова и унес с метелью.
Аночка захлопнула дверь, вбежала в комнату, остановилась перед Кириллом. Видно было, что ей страстно хотелось и невозможно было примирить свои чувства с происшедшим.
- Я ведь ничего не требую, кроме того, чтобы - не было так внезапно, горько сказала она.
