Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 2 - Игал Халфин
Что касается террористического акта против Кирова, Евдокимов признавал: «Да, политическую и моральную ответственность за этот акт мы должны нести. Потому что едва ли сложилась бы подпольная организация „зиновьевцев“ в Ленинграде, если бы не наша политика многолетнего обмана партии, если бы не то обстоятельство, что в Москве существовала наша группа, которую все оппозиционные группировки, так сказать, внешний мир, как выразился Зиновьев, и ленинградские зиновьевцы считали моральным центром бывшей оппозиции». Он повторил, что это был не «моральный центр оппозиции, это был центр, который в различные моменты, вне зависимости от положения в стране и в партии, оставался все время на контрреволюционных позициях и возглавлял группу лиц, антипартийно настроенных, готовых активно выступить со своими политическими взглядами в противоположность взглядам партии»[985]. В сущности, это и была единственно правильная марксистская позиция: политическое содержание могло приобретать какие угодно формы, а оценка формы – вопрос субъективный, в то время как содержание – вопрос объективный, научный.
3. Грешен, премного грешен
Партийный дискурс о зле и ответственности за зло трансформировался скачкообразно, но неуклонно в направлении усугубления. Задумаемся о природе вменения вины в параноидальном нарративе: в какой момент оно становится доминирующим – допущение, что все, что оппозиционеры говорили, в действительности не то, что они имели в виду, и точно не то, что они делали? При каких условиях возможно вменение участия в заговоре человеку, на самом деле не знавшему, что участвует в нем? Как должна была измениться картина мира следователя с (условно) 1926 года, когда мы начали наш рассказ, по 1935 год, чтобы он мог совершенно серьезно настаивать на том, что в действительности существовал определенный центр, даже если допускал, что сами его участники не знают о его существовании? И что должно было произойти в душе подследственного, чтобы поддержать такое видение вещей?
Признания Евдокимова на суде напоминают партийные покаяния 1920‑х годов. Но определенный сдвиг в риторике очевиден. Дело не только в глубине покаяния, но и в полноте самоотречения. Здесь важны размышления о том, что такое контрреволюционное подполье и какую ответственность за него несут вожди. «Черная месса» была уже не просто ритуалом, который провозглашал существование антипартии, «ленинского Политбюро». Контрреволюция проявляла себя в действии, и доказательством этому служило убийство первого трибуна революции. Теперь бывшим оппозиционерам стало понятно, что такое моральная ответственность. Коммунист, сохранявший автономию мышления, основывал, хотел он того или нет, заговор единомышленников и автоматически становился вдохновителем террора.
«Безвожденец» А. И. Зильберман ставил себя образцом моральной ответственности. Он знал, что по-настоящему раскаявшийся оппозиционер должен был не только отмежеваться от друзей-оппозиционеров, но и выдать их органам, иначе контрреволюционный центр набирал бы силу безотносительно к его намерениям. Зильберман вернулся в партию в 1928 году. Он, однако, признавал, что в последующие годы «был плохим, негодным сталинцем. Я не порвал своих связей с зиновьевцами. Я с ними встречался, хотя все меньше было у нас точек соприкосновения. <…> Я слушал их разговоры, иногда возражал, иногда нет, до сведения партии эти разговоры не доводил, относился к ним примиренчески, интеллигентски и этим самым признаю, что безоговорочно покрыл их контрреволюционную сущность. <…> И у меня не нашлось большевистских качеств, чтобы сделать из этого большевистские выводы, хотя для меня было уже чуждо все это. <…> Главного в большевике – непримиримости во всех областях, а не только в теоретической области, во мне не оказалось». Когда 17 декабря 1935 года, за день до ареста, автор покаяния прочел в газетах первое сообщение о том, что убийство Кирова – дело рук зиновьевцев, «это было для меня как снег на голову. Я в тот же день написал заявление в ЦК и МК, что, хотя я и не знаю подлых убийц, но ответственность падает и на меня как на одного из тех, кто в свое время сеял семя, которое дало такие ядовитые всходы». Однако надо было принимать во внимание, что теперь критерии «отхода» ужесточились: «Но я еще 17 декабря не отдавал себе отчета, что это декларативное заявление, что я отвечаю не только за то прошлое, но и за то, что уже в последние годы я не разоблачал контрреволюционную сущность зиновьевской группы уже в эти дни. Эта группка как замкнутый мирок существовала, не имея никакой политической программы, идейно-нищенская; она сохраняла кадры, готовила себя для руководства партией. Как замкнутый мирок, как каста, она гнила и с неизбежностью породила ту гнилую среду, из которой вышли фашистско-белогвардейские террористы». Зильберман делал эти оговорки «…не для того, чтобы ослабить свою вину, а, наоборот – усиливаю этим свою вину и показываю, насколько у меня идейная сторона дела расходилась с практикой, насколько негодным я был членом партии. <…> Да, я полностью заслужил название трижды презренного, данного „Правдой“, да, я оказался недостойным носить звание члена партии, ибо какие бы личные, субъективные, психологические оправдания ни приводить, остается фактом, что контрреволюционная организация зиновьевцев существовала до последних дней, и я, поддерживавший с ней „знакомства“, ее не разоблачавший, тем самым объективно не могу быть названным иначе, как участником этой контрреволюционной организации»[986].
Истинный партиец должен был выдать всех, кто хоть как-то обособлялся, даже если это были его товарищи. Нежелание указать на партийцев-двурушников в контексте дискурса о «разоружении оппозиции» могло быть понято как желание скрыть камень за пазухой, утаить преступников, готовых нанести удар в самый неожиданный момент. Фигуранты ленинградского центра виновными в убийстве Кирова себя не признавали. На суде Котолынов заявил: «Я стою буквально на коленях перед судом и клянусь, что <…> от Николаева ничего не слышал о террористическом акте». Другие подсудимые клялись, что мысль о теракте не приходила им в голову. Левин показывал: «Я сам Николаева вижу в первый раз, до этого дня я с ним не встречался». Мандельштам категорически отвергал свое участие в террористических действиях. «О подготовке теракта ничего не слышал», – говорил Мясников. Лев Осипович Ханик категорически отрицал, что знал Николаева: «Я не контрреволюционер, не подлец, а сын рабочего класса».
Обвиняемых предали суду военной коллегии Верховного суда СССР 29 декабря 1934 года. Заместитель наркома внутренних дел СССР Я. С. Агранов информировал Г. Г. Ягоду по прямому проводу из Ленинграда о последних словах обвиняемых:
– Николаев указал, что в течении 28‑ми дней, прошедших с момента совершенного им преступления, он сделал все, чтобы скрыть перед следствием всю правду о контрреволюционной организации, боровшейся против партии и Советской власти, санкционировавшей
