В Маклаков - Убийство А Ющинского (Речь в Киевском Окружном Суде 25 октября 1913 года)
Но что еще несравненно хуже - это последний прием прокурора: "вспомните, говорил он, как Бейлис заплакал, когда Кадьян говорил об убийстве; он не выдержал, ему сделалось дурно, и он вышел из залы". Да, гг. присяжные заседатели, мы, защитники Бейлиса, с большим {72} любопытством смотрели на него в то время, когда здесь вам показывали вещественные доказательства; когда перед Бейлисом развернули окровавленную куртку Андрюши, нам казалось и думалось, что и вы, судьи, разделяете наше мнение, что Бейлис не мог бы так хладнокровно, так спокойно смотреть на эти вещи, если бы он хоть в чем-нибудь был виноват. И вот много дней после этого, во время одного из показаний Кадьяна, глубоким вечером с Бейлисом сделалось дурно. И вы помните, что в это время говорилось о том, как не он, а как эти убийцы воры убивали Андрюшу; что же доказывает этот обморок? В том, что Голубеву сделалось дурно, никто ничего дурного не видел, никто в этом ничего плохого не заподозрил, почему же в этом против Бейлиса увидали улику?
А главное, если прокурор так на это глядит, придает обмороку такое значение, то почему, прежде чем о нем говорить, он не поинтересовался знать, как вообще себя чувствует Бейлис? Каково его здоровье в эти тридцать дней дела, что он ест, как спит, чем вызван обморок? Почему об этом он доктора не спросил? Ну, а если он доктора видел и с доктором говорил, и после этого все-таки здесь, на суде, в этом видит улику, тем хуже. И когда я слышал эти слова прокурора - да простит он мне - мне стало неловко.
VII. Экспертиза.
Вот и все, что можно было оказать против Бейлиса, все, что его уличает, даже такие нехорошие улики, как ссылка на обморок. Больше нет ничего, но зато в деле есть экспертиза, которая обвиняла уже не Бейлиса, а целый народ. Скажу несколько слов и о ней. Во-первых, она - не {78} доказательство; она может быть объяснением, не доказательством. Если бы было доказано, что Бейлис убил, то я понимаю, что тогда бы спросили экспертов: мы не можем понять, из-за чего убили Ющинского, объясните нам эту загадку. Такую экспертизу я признаю, она может быть полезной, но когда еще неизвестно, кто убил, когда против Бейлиса нет вовсе улик, тогда нечего торопиться с экспертизой, она ничему не поможет. Но, во-вторых, что же это была за экспертиза, чем она лучше показаний Чеберяковой? В таком серьезном деле, на которое смотрит весь мир, в деле, где нужно быть особенно осторожным, в таком деле, в числе источников, на которые ссылались, вдруг оказалось такое ученое сочинение, как Неофита. Обвинительный акт ссылается на него, г. прокурор о нем говорит, о нем говорил и Сикорский. И когда прочитали здесь это сочинение Неофита, г. прокурор обратил ваше внимание на то, что эти тайны, приведенные в сочинении, сообщил Неофиту его отец.
И я попросил вас тогда запомнить только три из этих открытых нам тайн; их гораздо больше, но перед нами неполное сочинение, мы имеем только то, что было осмотрено судебным следователем Машкевичем; и вы помните, что в этом сочинении утверждалось, что у европейских евреев короста на седалище, у африканских черви на голове, американские - все сумасшедшие и т. д. Далее в том же сочинении Неофит сообщает, что четыре раза в год из воздуха на пищу евреев падает кровь, и всякий, кто эту пищу съедает, тотчас умирает. Затем Неофит говорит, что один вечер в году все евреи сходят с ума. Что это - бред неуча или старческое слабоумие? Что это за человек Неофит, чтобы верить ему? Это какой-то крещеный молдаванский еврей, который нам {74} неизвестен даже по имени; Неофит значит только "новообращенный".
Но вот то, что такое дикое сочинение здесь фигурировало, как ученое, что на него ссылались, что по нему обвиняли Бейлиса, что о нем с серьезным лицом здесь говорили, вот это, гг. присяжные заседатели, в истории нашего суда не забудется.
Что бы вы сказали, если бы по медицинскому вопросу вызвали в суд, в качеств сведущего лица, знахаря, который сказал бы, что он от своего отца слышал, будто при прочтении таких то молитв человек выздоравливает? Но Неофит показал полезное для обвинителя, и этого достаточно; ему верят, его безумное произведение спокойно и серьезно цитируют. Ведь это все та же система, когда верят Чеберяковой, верят всему, что полезно для обвинения. Чеберякова, как достоверная свидетельница, Неофит, как сведущий человек, вот в каком виде поставлен этот процесс! Но в области экспертизы было еще нечто гораздо худшее, чем сочинение Неофита - это экспертиза Сикорского. Так как гражданские истцы уже предупредили возражение наше, то я хочу и на это ответить, чтобы не осталось никакого сомнения. Я привык уважать чужие мнения, хотя бы и противные моим, и особенно уважать тех, кто мужественно их высказывает.
И то, что Сикорский говорил один против всех, что он рассказал о всех ритуальных убийствах, о которых читал, не смущаясь тем, как к нему отнесутся, за это он заслужил уважение, и не его я виню. Сикорский мог не знать, зачем он был призван сюда, он быть может всю жизнь ждал момента, когда мог рассказать все, что думал по этому поводу.
Но ведь он вызван был, как эксперт, он должен был, как сведущее лицо, передавать не слухи, не сплетни, ни даже свое безотчетное убеждение, должен был {75} говорить только то, что говорить наука, которую он здесь представляет. Его вызвали сюда, как психиатра, который лучше понимает душу людей, лучше знает нервную систему людей. И вот как бы показания его ни были неблагоприятны для нас, я бы отнесся к ним без всякого осуждения. Но разве такова на суде оказалась роль Сикорского?
С другими психиатрами он даже и говорить не пожелал. Вы слышали заявление проф. Бехтерева, что Сикорский с ними не стал разговаривать. А когда Сикорский пришел сюда и начал здесь свою лекцию, и суд его слушал, как будто он говорил, как эксперт, можно ли было высидеть на месте спокойно? Разве это была психиатрическая экспертиза? Разве он рассказывал о том, что составляет область той науки, от которой он был вызван? Разве вместо медицины он не рассказывал о прежних процессах? и откуда он все это взял? Когда его спросили, откуда вы это знаете, где это есть в вашей науке, он ответил: ничего этого нет, потому что цензура все это вычеркивает.
Когда его вторично опросили, откуда же в таком случае он это знает, он ответил, что читал эти дела в подлинниках. Его опросили, какие же дела он читал. Он ответил: "не помню, не знаю". Затем, когда ему задали частный вопрос о речи француза Кремье, которую он здесь приводил, и спросили, откуда он про нее знает, то он сказал, что знает из книги Шмакова, Но прис. пов. Шмаков его поправил. Оказалось, что это из книги Вязигина. Но ведь ни Шмаков, ни Вязигин, не психиатры, их наука совершенно особая. А Сикорский был вызван, как психиатр, и только в этом качестве имел право давать показания на суде.
Но так, как опять таки, он показывал против Бейлиса, его слушали не прерывая. Вот почему {76} после показания Сикорского мы только об одном просили, чтобы оно с точностью было занесено в протокол, пусть высшая инстанция судит, что происходило на этом суде. Но я повторяю, что упрекать профессора Сикорского я не могу. Он может и не знал своего положения, как эксперта. Старость, наконец, дает известные права. Он человек больной, дряхлый, придираться к нему, спрашивать, откуда он взял то или другое, может быть и не стоило; но мы посылаем упрек тем, кто его вызвал, кто седин Сикорского не пожалел. Да, и вся эта богословская экспертиза лишний раз доказала только одно: что тому, кто говорит против Бейлиса, все позволяется.
И я в заключение хочу сказать несколько слов о другой экспертизе, которой было удалено столько внимания и которая в этом деле действительно стоить на первом месте - об экспертизе врачей. Я должен признаться, гг. присяжные заседатели, что если для меня в этом деле было ничто таинственное, необъяснимое, что как будто оправдывало подозрение против евреев, то это была врачебная экспертиза.
Та картина убийства, которая со слов экспертов нарисована в обвинительном акте, была не только загадочна, но как будто сама наводила на мысль о каком-то необыкновенном, не только зверском, но страшном по цели убийстве. Нам говорил обвинительный акт со слов врачей, что мальчик перед убийством был раздет, что у него были связаны руки, что в этом положении, с шапкой на голове, ему наносились удары, добавлялось при этом, что все удары были сделаны умелой рукой, ни единого лишнего; что удары обнаруживали в убийце тонкое знание анатомии, не всякому человеку доступное.
И эта картина была так страшна, что перед ней невольно в {77} недоумении останавливались: что это такое, кто же так убивает? Напрашивалась мысль, не подделка ли это, не нарочно ли все подделано под евреев, под убийства, о которых ходила молва? Но ум отказывался верить, чтобы могли найтись люди, которые из каких бы то ни было побуждений, с какими бы то ни было целями, терзали бедного мальчика, чтобы что-то подделать. И я сам не понимал, что это значит. Но правду не скроешь, если глаз на нее умышленно не закрывать, и она вышла наружу.
