Александра Толстая - Дочь
- Ой, Саша, какой ужас, они рукописи мои все перемешают.
- Эй вы, буржуи, - кричали на нас позади, - двигайтесь, что ли, весь проход загородили!
- Аль не видишь, бабка-то эта, видно, с того света свалилась, знать, не всех еще буржуев поизничтожили! Черт бы их...
У тетеньки руки так тряслись, что она никак не могла достать ключи из сумки.
- Хлеб везете, муку? Признавайтесь, что ли! - кричал чиновник.
- Ничего у меня нет, - умоляюще шептала тетенька, - ничего, платья, белье...
- Драгоценности есть? Золото, драгоценные камни?
- Нет, нет, ничего такого нет, пустите, пожалуйста... товарищ...
- Какой ужас, Саша, ведь это же настоящие разбойники, - шептала тетенька.
- Шшшш, тише, тише, ради Бога...
Пошарив рукой по дну чемодана и встряхнув несколько тетенькиных поношенных платьев и шалей, "Ладно! - по-начальнически крикнул товарищ. - Можете закрывать!"
Облегченно вздохнув, мы вышли на платформу. Поезд еще не приходил, но народ уже стоял сплошной стеной, напирая друг на друга и стараясь продвинуться вперед. В конце платформы, где толпа была реже, я опять усадила тетеньку и побежала на разведку. Оглянувшись, я прокричала ей несколько ободряющих слов, хотя в душе у меня было очень неспокойно. Такая она была жалкая, напуганная, так резко выделялась из этой серой, грубой толпы в своей старомодной мантилье и фетровой маленькой шляпке с каким-то перышком на голове. А могучий старорежимный носильщик стоял перед ней, как изваяние, защищая ее от напора толпы.
Когда, наконец, поезд медленно подходил к вокзалу, люди точно взбесились, они били, толкали, топтали друг друга, на ходу взбирались на подножки поезда, падали и в несколько минут заполнили весь поезд, взбирались на крыши, повисали гроздьями на подножках. Несколько человек метались по платформе, тщетно стараясь где-то приткнуться, и я металась вместе с ними, как вдруг увидела знакомого кондуктора.
- Ох, как я рада, что увидела вас... Пожалуйста, приткните куда-нибудь мою старенькую тетеньку, помогите, она старенькая, едет в Ясную Поляну.
Кондуктор покачал головой.
- Я бы с моим удовольствием. Сколько раз графа покойного возил, теперь, сами посудите, яблоку упасть негде. Не могу... Рад бы...
- Может быть, в служебное отделение?
- Забито все, - он в отчаянии махнул рукой. По платформе еще бегали люди, надеясь каким-то чудом попасть на поезд. И я носилась вместе с ними, почти потеряв надежду посадить тетеньку. И вдруг я увидала пульмановский вагон.
- Кто в этом вагоне? - спрашиваю.
- Комиссары.
- Впустите меня, я должна поговорить с ними.
- Невозможно.
Я подошла к окну:
- Товарищи, товарищи!
Ответа не последовало.
- Товарищи, кто-нибудь подойдите к окну, срочное дело.
В окне появилась лохматая голова.
- Что такое, товарищ?
- Сестра писателя Льва Толстого, семидесятилетняя старушка, должна сегодня уехать в Ясную Поляну. Толпа ее чуть не задавила, пожалуйста, она немощная, хрупкая, возьмите ее в свой вагон.
Что я болтала, я и сама не знаю, в голове была только одна мысль тетеньку надо посадить и отправить.
- Пожалуйста, товарищи!
- А вы кто такая будете?
- Я дочь Толстого, Александра Львовна.
- Подождите минутку, - лохматая голова скрылась и через минуту снова появилась в окне.
- Ну, так и быть, возьмем вашу старуху, давайте-ка ее сюда!..
Я помчалась на другой конец платформы, где меня ждала тетенька.
- Скорей, скорей, тетенька, идем!
Добежали до пульмана. Тетенька задыхалась, я боялась, как бы у нее не сделался разрыв сердца. Носильщик втянул ее в вагон, я подпихивала ее сзади, едва успели втащить вещи. Третий звонок. Свисток. Тетенька, стоя на платформе, что-то говорила, но что - не было слышно.
А через несколько дней я получила от нее письмо. Она прекрасно доехала. Вагон был хорошо натоплен, чистый, и товарищи оказались приветливыми. "Они даже угощали меня жареным цыпленком, - писала она, - но были несколько разочарованы, что я оказалась не сестрой Толстого, а только его "бэль сёр"*. Но теперь, - заканчивала она письмо, - я уже никуда не поеду, только на тот свет".
"Судьбе вопреки"
- Почему бы нам не начать издавать Толстого? - спросил меня приехавший из Петербурга писатель. - Неужели вы никогда об этом не думали?
- Ну конечно, думала, - отвечала я, - но нельзя же издавать сейчас, когда все разрушается...
- Именно сейчас, в 1918 году, - сказал он со спокойной уверенностью, судьбе вопреки. Разве нельзя начать хотя бы редакционную работу?
- Из этого ничего не выйдет.
Но мысль запала. И чем больше я думала, тем возможнее и заманчивее казалось это дело.
Полные собрания сочинений, печатавшиеся до сего времени матерью, Сытиным и другими, были далеко не полными. Некоторые произведения, как, например, "Воскресение", были искажены цензурой, религиозно-философские статьи запрещены совсем, дневники и письма напечатаны лишь частично.
Друзья, с которыми я советовалась об организации этого дела, отнеслись к нему сочувственно. Мысль о созидательной, творческой работе во время всеобщего разрушения их увлекала. Особенно горячее сочувствие я встретила в Петербурге. Анатолий Федорович Кони, академики Алексей Александрович Шахматов, Всеволод Измаилович Срезневский, писатель Александр Модестович Хирьяков, толстовец-финн и другие, - все приняли горячее участие в организации, которой мы дали название: "Общество изучения и распространения творений Л.Н.Толстого" (позднее оно было перерегистрировано в кооперативное товарищество) .
В Петербурге мы собирались большей частью на квартире у моряка-толстовца. Несмотря на скромное положение редактора какого-то морского журнала, у него на Васильевском острове была прекрасная квартира, похожая на кают-компанию, со множеством картин с морскими видами по стенам. В царские времена этот толстовец-финн издавал отцовские запрещенные статьи, сидел за них в тюрьме, ввозил их контрабандой на своей яхте из Финляндии.
Для начала работ надо было достать денег. От сумм, вырученных от издания посмертных произведений отца и истраченных согласно его воле на покупку яснополянской земли для крестьян, осталось около 20 000. С помощью книгоиздательства "Задруга" нам удалось выцарапать из банка эти деньги.
Позднее книгоиздательство "Задруга" согласилось взять на себя издание первого Полного собрания сочинений Толстого и оплачивать нашу редакционную работу. К "Задруге" присоединились московская "Кооперация" и некоторые другие центральные кооперативные организации.
Первым нашим руководителем по работам в Румянцевском музее, где хранились все рукописи отца до 1880 года, был Тихон Иванович Полнер, позднее его заменил проф. Ал. Евг. Грузинский. В.И.Срезневский приезжал в Москву периодически. В одной из больших зал музея, где мы меньше всего мешали стуком машинок, нам поставили несколько столов. Музей не отапливался. Трубы лопались, как и везде. Мы работали в шубах, валенках, вязаных перчатках, изредка согреваясь гимнастическими упражнениями.
Стужа в нетопленом каменном здании с насквозь промерзшими стенами, куда не проникает солнце, где приходилось часами сидеть неподвижно, - хуже, чем на дворе. Согреться невозможно. Сначала остывали ноги, постепенно леденящий холод проникал глубже, казалось, насквозь промерзало все нутро, начиналась дрожь. Мы запахивали шубы, старались не двигаться, но дрожь усиливалась, стучали зубы.
Неизданная комедия "Зараженное семейство", начало повести "Как гибнет любовь", дневники, письма, варианты "Детства", бесконечные варианты "Войны и мира" были уложены в двенадцати желтеньких ящиках, набитых так, что, когда вынималась рукопись, запихнуть ее обратно было почти невозможно. Мать любила рассказывать, как один из братьев убирал кладовую и выбросил в канаву вместе со всяким хламом груду бумаг. "Хорошо, что я заметила, - заключала она свой рассказ, - я глазам своим не поверила, когда увидала, что это рукописи "Войны и мира". Кабы не я, все рукописи погибли бы".
Забывая холод и голод, мы читали новые сцены, характеристики героев "Войны и мира", и бывало иногда непонятно и обидно, зачем отец выбросил те или иные страницы.
Мы радовались, как дети, когда удавалось разобрать трудные слова, хвастались друг перед другом. Машинистки состязались в количестве напечатанных листов.
Брат Сергей и я проверяли дневники. Сначала он следил по тексту, затем я. Мы привыкли к почерку отца, но все же нам приходилось прочитывать одно и то же бесконечное число раз, находя все новые и новые ошибки. Мы особенно торжествовали, когда находили такие ошибки, как, например, Банкет Платона, как было напечатано в дневниках издания Черткова, который оказался Биномом Ньютона.
Работа увлекла решительно всех. Среди нас были знатоки иностранных языков. Они выправляли французский текст переписки отца с тетенькой Татьяной Андреевной. Это были дамы, гладко причесанные, в стареньких, когда-то очень дорогих шубах.
