(Исецкий) Соломон - Ленин и его семья (Ульяновы)
Вот при таких-то условиях 21 апреля 1917 года (позорная дата) министр иностранных дел Временного правительства (П. Н. Милюков. — Ред.) выступил с печальной памяти требованием мира на условии, чтобы проливы и Константинополь остались за Россией… К сожалению, подробный историко-политический анализ этого события, могущий составить собою отдельный трактат, не входит в задачу автора настоящей книги, почему я и оставляю его пока в стороне и буду продолжать мое повествование…
Это более чем ошибочное и просто легкомысленное требование не могло, конечно, не подлить масла в огонь и вызвало, как и следовало ожидать, бурный неорганизованный народный протест… Это явилось обильной водой на колеса сравнительно слабо вращающейся мельницы Ленина и его стремлений. И Ленин злорадно, по-мефистофельски злорадно ликовал, сразу же поняв, что это сулит его стремлениям… Я видел его в это время, в день, когда Петербург вдруг снова стал ареной народных волнений. О, как он злорадствовал, и он, и разные Зиновьевы, окружавшие его!..
22 апреля улицы Петербурга снова обагрились народной кровью. Были убитые и раненые… Все взволновалось. Петербургский Совет солдат и рабочих, ввиду охватившей широкие массы населения тревоги, стремясь успокоить страсти, решил назначить свою особую комиссию для расследования этого события, дав ей широкие полномочия и потребовав, чтобы официальные власти не касались расследования этого дела. Персонально комиссия эта состояла из Б. В. Авилова,
П. А. Красикова, Д. Н. Соколова, Крахмаля и меня. Не могу не упомянуть об одном трагикомическом обстоятельстве.
Естественно, конечно, что назначение этой комиссии, явившееся, в сущности, непарламентским выражением порицания Временному правительству, было неприятно тогдашнему «полудиктатору»
А. Ф. Керенскому. Но, как истинный высокопоставленный сын оперетки «Зеленый остров», он принял эту новость, обидевшись чисто по-гимназически и придираясь к зеленоостровским пустякам…
Когда комиссия была сконструирована, Б. В. Авилов был командирован ею объявить ее статус и вообще все о ней министру юстиции, каковым тогда был А. Ф. Керенский. Последний принял Авилова с величественно-брезгливой гримасой (конечно, маленького) Юпитера. Авилов передал ему выписку из протокола заседания Совета и заявление комиссии, в котором «предлагалось» министру юстиции передать комиссии все находящиеся в министерстве материалы по расследуемому событию.
Керенский сидел величественно в своем кабинете, едва пригласив Авилова присесть. Он стал с величественным видом опереточного министра читать заявление комиссии. И вдруг брови его грозно нахмурились. «Почему?» — спросит читатель. Да просто потому, что он прочел в заявлении слова «комиссия вам предлагает…».
— Что такое?! — спросил он, отвлекаясь от бумаги и повторяя вслух выражение, остановившее его внимание. — «А потому комиссия вам предлагает…» Как?! «Предлагает»? Мне? Министру?! «Предлагает сделать соответствующее распоряжение о передаче всего следственного материала, имеющегося у чинов министерства юстиции, в распоряжение комиссии…» Не понимаю… комиссия «предлагает» мне?! министру?! Не понимаю…
Так отнесся Керенский к серьезному событию, выделив свое маленькое самолюбие… Больше он ничего не извлек из этого урока…
Назначенный секретарем этой комиссии, я, по существу, являлся ее единственным активным следователем, вызывал к допросам свидетелей, предполагаемых виновных и пр. Расследование приводило меня к убеждению, что две силы вели агитацию по этому взрыву; какие-то либеральные группы с одной стороны и большевики с другой…
Мне приходилось в это время часто видеться с Лениным, который частенько заезжал ко мне в Таврический дворец, где была резиденция комиссии. Чувствовалось, что он относился к этой комиссии и ее работам настороженно. Я держал себя в разговорах по вопросу следствия с необходимой осторожностью, никому не сообщал никаких фактов, оглашение которых могло бы помешать ходу следствия. Ленин же ставил мне крайне рискованные вопросы, на которые я отвечал общими местами. Это его раздражало и выводило из себя. Он указывал, что в качестве члена Совета солдат и рабочих и редактора «Правды» имеет право знать все подробности о ходе следствия. Я, само собою, не соглашался с ним, что его злило. Я указал ему на то, что он в качестве члена Совета может вести агитацию в пользу дезавуирования меня и что, пока я состою членом комиссии, я буду нести мои обязанности так, как я их понимаю.
— Да что же это, мил человек, — возбужденно говорил он, — неужели вы стоите в государственных делах за бюрократическую систему, за канцелярскую тайну и прочие благоглупости?.. Вас, очевидно, тоже охватывает, по выражению Достоевского, «административный восторг». Как вы не понимаете, что мне нужно знать все, что делается в комиссии? А вы прячетесь под сень «следственных тайн»… не понимаю.
— Я действую по инструкции, данной мне комиссией, которая в первом же своем распорядительном заседании единогласно постановила не оглашать следственного материала до окончания ее работ…
— Ха-ха-ха! — с досадой отвечал он. — Это значит «прокуль профани»! (Полный профан. — Ред.) Так? А сами вы в тиши канцелярий будете вершить ваше великое дело, господа мои хорошие, бюрократы прореволюционной формации, а там, глядишь, вдруг и облагодетельствуете нас, грешных, каким-нибудь мероприятием вроде салтыковского помпадура (персонаж сатиры M. E. Салтыкова-Щедрина «Помпадуры и помпадурши». — Ред.)… Эх вы, горе-следователи!..
— Право, Владимир Ильич, вы зря сыпете вашими перунами, — отвечал я. — Пора бы вам уже знать из давних времен, что они на меня не действуют, — мне просто противно… скажу правду, до тошноты противно и стыдно за вас…
Между тем некоторые свидетели давали мне показания, из которых было, несомненно, видно влияние Ленина и его окружения (Необходимо отметить, что далеко не все большевики были «ленинцами» и шли в ногу с ним. Так, уже в то время против Ленина выступали Каменев, Гольденберг, Красин, Красиков, я и другие и вся группа «Новой жизни». Замечу, что мы (Красин, я и др.) были чисто классическими большевиками, принимавшими большевизм лишь таким, каким он был до революции, и стояли враждебно к «необольшевизму», или, если угодно, «ленинизму». — Авт. ) на некоторые моменты выступления. Нащупывался ясный след, который вел хотя и зигзагами, но упорно во дворец Кшесинской или в редакцию «Правды». Часто мне, как следователю, сообщали свидетели номера телефонов «Правды», Кшесинской и других, которые раздавались участникам протеста, а равно и конспиративные адреса разных «ленинцев»… Словом, как-то все определеннее и яснее намечались следы ленинской руки…
А Ленин продолжал нервничать и при встречах со мною задавал то насмешливые, то явно тревожные вопросы…
— Ну, что, Георгий Александрович, — спросил он меня как-то, по обыкновению, наружно насмешливо, но с худо скрытой тревогой, — как идет следствие? Скоро ли вы отдадите распоряжение об аресте нас, грешных?.. По старой дружбе предупредите заранее, чтобы мы велели присным заготовить провизию для передачи нам, когда вы найдете нужным ввергнуть нас в узилище…
Следственный материал был собран и приведен в порядок… Но мне вскоре из-за болезни пришлось уехать в Стокгольм, ибо врачи категорически потребовали, чтобы я прекратил всякую работу и уехал куда-нибудь отдыхать…
Совет солдат и рабочих, узнав о моем предполагаемом отъезде, просил меня поехать в качестве дипломатического курьера и взять для передачи в Стокгольме кое-какие пакеты. Я согласился.
Между тем еще до моего отъезда я был намечен по списку большевиков кандидатом в гласные Василеостровской городской думы. Дело в том, что было решено разбить весь Петербург на отдельные коммуны с самостоятельными муниципиями. Я согласился и уехал и вскоре в мое отсутствие был избран.
В Стокгольме спустя некоторое время был назначен социалистический съезд (не помню точно его назначения, кажется, о мире), на который от Петербургского Совета солдат и рабочих был делегирован покойный О. П. Гольденберг (классический большевик) и другие. Он привез мне известие об избрании меня в Думу и вместе с тем предупреждение от моих друзей не возвращаться в Россию, так как в связи с возникшим преследованием (скрывавшегося от ареста) Ленина, Троцкого, Козловского и других Керенский подписал постановление арестовать и меня при въезде в Россию. Конечно, это было вздорное постановление, так как я абсолютно не принимал участия в ленинском движении. Но, по настоянию моих друзей, а также и Гольденберга, я остался в Стокгольме и, таким образом, снова, волею Временного правительства, стал эмигрантом. Меня стала травить русская печать определенного направления с «Новым временем» во главе, которое валило на мою голову самые нелепые обвинения.
