Аполлон Кузьмин - Начало Руси
К концу XIX столетия фонд письменных источников для решения вопроса о начале Руси в целом оказался исчерпанным, и для убедительного решения проблемы прямых данных стало уже недостаточно. Необходимо было, с одной стороны, привлечение каких-то новых источников, а с другой — существенно иной методологический подход. Выражая неудовлетворенность традиционной позитивистской методологией, один из последовательных антинорманистов писал: «Над словами и неясными фактами должна господствовать логика событий: теоретический вывод иногда может вернее угадать правду, чем запутанный исторический намек. Эта теоретическая правда, если она на верном пути, может найти себе подтверждение и сделаться аксиомой, когда найдутся для нее фактические доказательства из другой научной области, которой еще так скудно пользуется историческая наука, именно из области филологии и археологии»[110].
«Теоретическая правда» и действительно должна была снять многие вопросы, как неверно поставленные или в не правильном направлении решаемые. Это, в частности, в первую очередь должно отнести к таким важнейшим обсуждаемым явлениям, как процесс формирования древнерусской народности и государственности. Но в академической науке конца XIX столетия теория еще не стояла «на верном пути», поскольку диалектика, в особенности материалистическая, встречалась как идеология, угрожавшая разрушить сложившиеся социально-политические отношения. Другие же методологии были не более перспективны, чем позитивизм.
Указание на возможность значительного расширения круга источников за счет филологических данных было вполне справедливым. Как раз в конце XIX в. сравнительно-историческое языкознание начинает даже доминировать в решении многих вопросов, связанных с историческими судьбами древнейших народов. Но на первых порах индоевропеистика могла лишь поддержать падающее здание норманизма, поскольку в европейской науке языкознание выступало прежде всего как «индогерманистика», т. е. все вопросы рассматривались прежде всего через призму германоцентризма. И это, в частности, сказалось на большинстве работ по славянской этимологии.
Примерно по той же причине на первых порах за норманизмом оставался приоритет и при использовании археологических материалов. Как и в филологии, в русской археологии своеобразным ориентиром являлись данные европейской, прежде всего германо-скандинавской археологии. Именно археологический материал был использован для нового массированного вторжения викингов на Русь в основательной работе Т. Арне «Швеция и Восток»[111]. Это вторжение археологов шло рука об руку с аналогичным наступлением филологов, в ряду которых были, в частности, М. Фасмер и А. Стендер-Петерсен. Если учесть, что в первые годы Октября в правящих верхах преобладало негативное отношение ко всему, что могло быть как-то истолковано в национально-ограничительном плане, а история даже была исключена из преподавания в школах, то неудивительно, что в советской литературе преобладали поначалу работы норманистского характера[112], а один из давних норманистов, находившийся в эмиграции, заметил в 1925 г. с удовольствием, что «дни варягоборчества, к счастью, прошли»[113].
«Новое учение» Н.Я. Марра вошло в непримиримое противоречие как с норманизмом, так и с антинорманизмом, если последний не отталкивался от абсолютной автохтонности. Стремление отыскать прямую зависимость между классовыми позициями авторов и их научными концепциями приводило к оценкам вроде того, что «норманская школа и почти все ее разновидности в основном отразили дворянско-монархическую концепцию, разновидности славянской школы — концепцию буржуазию, собственно торгово-буржуазную»[114]. «Старый норманизм, — говорит тот же автор, — доведенный до логического абсурда в новейшей работе П. Смирнова, а равно и разновидности старой славянской школы, должны уступить место новой схеме, осуждаемые — первая в основном, как дворянско-монархическая, вторая — как буржуазно-шовинистическая». Автор находит, что «впрочем, норманская школа изжила себя в работах М.Н. Покровского, превращенная последним в разрушение монархических идей четким выявлением грабительской роли князей-норманнов, возвеличенных ортодоксами-норманистами в качестве законных, по благородству крови, претендентов на престол»[115]. М.Н. Покровский придал норманизму противоположное значение, подчеркнув негативную роль государства. Но в этом вопросе, как и во многих других, у него наблюдалось как перенесение представлений об изживающей себя буржуазной государственной машине эпохи империализма в эпоху, когда государственный организм только складывается, так и общее негативное отношение (по той же причине) к русской истории.
Наступление фашизма, рост национализма снова пробудили политическую сторону концепции норманизма. Норманизм становится оружием в руках наиболее реакционных сил. С конца 30-х гг. с норманизмом ассоциируется обязательно антимарксистское понимание исторического процесса. Напротив, почти любая разновидность антинорманизма претендует на то, чтобы выступать от имени исторического материализма. В основном же норманизм отвергается за счет ряда положений, содержание которых было рассмотрено выше. Конкретная аргументация норманистов при этом почти не рассматривалась и постепенно стала выпадать из работ, посвященных началу Руси.
Критический пересмотр некоторых теоретических положений в 50–60-е гг., коснувшийся многих важных философских и исторических проблем, привел к быстрому возрождению норманизма. Старые, традиционные норманистские аргументы вдруг предстали как откровения, хотя они уже неоднократно опровергались. В филологии это прошло почти незаметно в ходе преодоления некоторых заблуждений Марра. В археологии развернулась полемика, которая продолжается и по сей день. Состояние этой полемики на середину 60-х гг. представлено в специальных монографиях В.П. Шушарина и И.П. Шаскольского[116]. В целом норманизм укреплял свои позиции, очень часто все еще выступая под флагом антинорманизма. И не случайно болгарский ученый Е. Михайлов констатировал, что советскими историками доказана подготовленность восточного славянства к принятию государственности к IX в. и показано, что политическая сторона этого процесса окрашена активным норманским участием[117]. С 70-х гг. во властных структурах заметно поднимается та сила, которая привела к развалу страны и ее экономики. В археологической литературе появились работы, в которых доказывалась преобладающая роль норманнов в социальной верхушке древнерусского общества и даже в населении важных экономических центров Руси[118]. В академической сфере антинорманистам становится все труднее изложить свое видение проблемы. Лишь обрывками публиковались статьи Г.П. Смирновой, в руках которой находился огромный керамический материал, свидетельствующий о заселении Новгорода и Северо-Запада Руси балтийскими славянами. В публикации И.П. Шаскольского 1983 г. антинорманизм, по существу, осуждается, и автор становится на позиции норманизма. «В отличие от антинорманистов, — заключает автор свой выпад против них, — мы возражаем против норманистской концепции об основании Древнерусского государства не потому, что мы не хотим признавать ведущую роль скандинавов в важнейшем событии начала нашей политической истории, а потому, что в свете данных современной науки иноземные пришельцы были не в состоянии создать государство (а следовательно, и классовое общество) на огромном пространстве восточнославянских земель»[119].
Приверженность «марксизму» автор подтверждает традиционной ссылкой на высказывание Энгельса: «Государство никоим образом не представляет собой силы, извне навязанной обществу». И, как и большинство подобных «марксистов», он не замечает, что Энгельс спорил с идеалистами, переносившими причины возникновения государств на небо. «Извне» же (т. е. в результате внешних завоеваний) возникло множество государств Европы. А переход Шаскольского на позиции норманизма фиксируется заключением: «Марксистские ученые (в этом тоже их принципиальное отличие от антинорманистов) не отрицают скандинавского происхождения варягов и самого факта пребывания скандинавов на Руси в IX–XI вв. и их участия в событиях, приведших к формированию и дальнейшему развитию Древнерусского государства»[120]. Как вспоминал недавно один из убежденных норманистов Л.С. Клейн, И.П. Шаскольский лишь маскировал свои норманистские взгляды ссылкой на «марксизм». При обсуждении его книги в «норманском семинаре» ЛГУ в 1965 г. автор заранее согласовал свое выступление с руководителем семинара[121]. Вспомнил автор и о том, что бывший в то время зам. редактора журнала «Вопросы истории» Кузьмин выразил свое несогласие с обвинением соавторов «в немарксизме». Могу сказать больше. Мне всегда представлялось, что истинным норманистом и немарксистом являлся именно И.П. Шаскольский. В концепции трех авторов и в ряде других публикаций археологов культуры Северо-Запада Руси IX–X вв. представлялись неким синтезом или смешением скандинавских и угро-финских древностей. А проявился в этой смеси почему-то славянский язык. Этот факт, собственно, и являлся главным, вытекающим из материалов названных археологов[122]. И.П. Шаскольский это хорошо понимал и потому настаивал: не завышать процент «норманских» древностей (конечно, ради спасения самой норманской концепции).
