Мэри Рено - Тезей (другой вариант перевода)
Через два дня моя пара была запряжена, и я со своим возничим поднялся на колесницу. Думал ехать один, но Дексий упросил взять его с собой. Его вскормила кобылица, как пословица гласит, лучшего колесничего нельзя было б найти, да и друга тоже.
Колесница гулко загрохотала под большими воротами Трезены... Ворота построили гиганты, а мой прадед установил на них герб нашего рода: громовой камень на колонне и орлы по обе стороны... Дед мой, дядья и много молодежи провожали нас до берега, где дорога сворачивает на север; там они повернули назад - началось наше путешествие. Первую ночь мы провели в Эпидавре, в храме Аполлона-Целителя; вторую - в Кенхреях... А вечером, перед тем, мы увидели над равниной круглую Коринфскую гору, и поняли что назавтра нам предстоит пересекать Истм.
На это ушел всего один день. Да, всего один день, а все остальное небылицы арфистов... Теперь я отрицаю только те басни, в которые не поверит ни один взрослый человек в здравом уме, а остальные - пусть их; они дороги людям, а мне не мешают.
Не встречал я никаких чудовищ, и великана дубинкой не убивал - это же дурацкое оружие, если у тебя есть копье и меч... У меня они были, и я их уберег; хоть не раз хотели отобрать. Да, а с теми людьми, что я там повидал, - с теми людьми никакие чудовища уже и не нужны.
Это скалистая страна, дорога там извилиста - никогда не видишь, что впереди... А в придорожных скалах прятались бандиты.
Пока я разбирался со встречными, Дексий присматривал за колесницей. Подменных коней у нас не было, так что мы не могли рисковать своими; и Дексию приходилось быть все время наготове, чтобы рвануть в нужный момент. Это была его работа, и он с ней управлялся отлично. Сколько уже лет прошло все эти стычки перепутались в памяти, только последнюю я помню четко.
Истм остался в памяти синим и черным. Синее небо над головой с редким-редким облачком кое-где, и от того еще синее; а справа - черные скалы, уходящие в синее море... А между синим и синим - розовая пыльная дорога перед нами, кустарник и темные сосны. Море было неподвижно; глянешь вниз - будто еще одно небо, только еще синее, синее ляписа или сапфира, синее самого синего цветка... а в темной чистой тени меж скал переливалось оно зеленью и виноградным пурпуром, словно шея голубя... Я, наверно, не много смотрел на всю эту красоту: надо было смотреть по сторонам - и внимательно!.. Но эту синеву я помню.
Помню синеву - и чувство, что едешь по стране, в которой нет закона. Путник на Истмийской дороге, увидев на обочине раненого, - в луже крови, черной от мух, с пересохшим от жажды ртом, - путник нахлестывает своего осла и спешит убраться подальше от того места. Впрочем, когда находишь такого, ему уже немногим можно помочь. Помню одного - я смог только прикончить его; как добиваешь собаку, изуродованную кабаном. Я сделал это быстро, пока он пил; он ничего и не почувствовал, кроме вкуса воды.
В полдень мы укрылись в тени, в ущелье у речки. Речушка пересохла и спряталась, но мы нашли-таки струйку, где можно было напоить коней. Распрягли, поели... Дексий отошел в сторону, в скалы, - и мне вдруг показалось, что его что-то долго нет. Я позвал - ответа нет... Пошел посмотреть. Скалы круто поднимались вверх, и я оставил копье на привале, чтобы подниматься легче было. Трудно поверить, что был когда-то таким зеленым!
Увидел я его скоро, едва поднявшись из ущелья. Он лежал у ног широкоплечего детины, а тот стаскивал с него браслеты. Наверно, его ударили сзади - он даже не крикнул, возле грабителя на земле лежала дубинка. Дексий чуть шевельнулся, он был еще жив. Я вспомнил, как спасал его от быка, и теперь опять из-за меня он попал в беду!.. Я собирался спуститься за копьем, - но детина взял уже все, что ему было надо, и покатил Дексия к утесу. Кромка дороги там совсем рядом.
Я закричал:
- Стой! Оставь его!
Человек поднял голову. Он был широк и красен, с толстой шеей, а борода лопатой... Увидел меня - захохотал и пнул Дексия ногой. Я карабкался по скалам, как мог, но идти по ним было трудно, медленно получалось... "Оставь его в покое!" - кричу опять; и слышу - голос сорвался, как в детстве бывало, когда ломался голос... Детина упер руки в боки и заревел от восторга:
- Откуда вы взялись, кудряшки золотые? Ты кто - подружка его, что ли? Или, может, он тебе вместо подружки?.. - Он добавил еще какую-то грязь; довольный стоит, хохочет... и посреди этого смеха - толкает Дексия с утеса ногой. Я слышал, как он закричал - и смолк.
Ненависть и ярость!..
Я больше ничего не весил; ненависть и ярость наполнили все мое тело, несли меня, будто крылья, там где я только что не смог бы пройти... Наверно, даже волосы стояли на мне дыбом, как грива Царя Коней, когда тот шел в бой... Я несся к нему, не чуя земли под собой, а он стоял там и ждал, из его открытой пасти все еще хлестал тот хохот... Когда я был совсем уже близко тогда только он замолчал.
Потом я нашел на себе следы его зубов и ногтей, а в тот момент не чувствовал ничего. Только успел сообразить, что он не борец, раз понадеялся на дубинку. Когда он собрался меня душить, я захватил его руку и бросил через себя. Теперь он лежал передо мной - как раньше Дексий перед ним ошеломленный, голова висит с обрыва - уже готов... Он, наверно, так и не сообразил что к чему, пока не полетел вниз. Тогда он снова раскрыл рот, но уже не смеялся больше: у кромки воды там большой круглый валун, вроде черепахи, - об него он и расколол себе череп. Как раз в том месте утес высок.
Я пошел посмотреть, что с Дексием. Он лежал мертвый поперек острой скалы, торчавшей из воды; море шевелило его белую тунику и каштановые волосы... Я спустился к нему по обрыву, сколько мог, и бросил на него земли, чтоб он мог отправиться в свой путь. Пообещал, что, как только смогу, принесу ему жертву... Одну, которая нужней всего убитому, я уже принес.
Я кормил коней и запрягал их - и сравнивал свою неуклюжесть с его отточенным искусством... Поднялся на колесницу, подобрал вожжи и ощутил, что значит остаться одному.
Чуть дальше по дороге меня раболепно встретил какой-то малый. Сказал, что народ грабит дом Скирона, которого я убил; предложил проводить меня туда, чтобы я мог потребовать свою долю... Я ответил, пусть идет туда сам и берет, что ему надо; если сможет. И поехал дальше, оставив его в унынии: шакалы не любят охотиться сами.
Это был мой последний бой на Истме. Может мне повезло, или меня избегать стали, но к вечеру я уже ехал по мегарским предгорьям вдоль моря. Смеркалось; впереди, на востоке, словно грозовые тучи чернели в небе горы Аттики... Дорога была пустынна, лишь изредка слышался волчий вой или крик зайца, пойманного лисицей... Скоро стало так темно, что лошади могли покалечиться, и мне пришлось вести их в поводу.
Мужчина взрослеет не только тогда, когда утверждает себя силой и оружием. Теперь, когда мне никто уже не грозил, я был одинок, как малое дитя. Эта темная пустынная дорога казалась забытой небесными богами, отдана во власть земных демонов, а они не любят людей... Болело уставшее тело, болели раны, грызла тоска по убитому другу... Я старался утешиться тем, что царь Мегары - эллин и родственник моего отца; но вокруг была только враждебная ночь, и вместо этого вспоминалось, что отец ни разу за всю мою жизнь не дал знать о себе... Вспомнилась Трезена, круглый очаг в Большом Зале, пламя ароматных поленьев в большой теплой постели золы, мать среди своих женщин, лира, переходящая из рук в руки...
Вдруг послышался собачий лай, свист... Со следующего поворота я увидел огонь. Там был загон из валунов и из кустов терновника; а возле костра человек восемь маленьких козопасов, самому старшему не больше тринадцати, а младшему лет восемь-девять. Они играли на дудках, чтоб не так бояться ночных духов. Увидев меня, бросились к стаду, чтобы спрятаться среди коз; но я окликнул их, они успокоились и вернулись к костру. Я сел у огня вместе с ними.
Они помогли мне распрячь коней - чувствовалось, что в этот момент каждый из них уже видел себя колесничим, - показали, где найти еду и воду... Я поделился с ними своими сластями и ячменным хлебом, а они со мной - козьим сыром... "Мой господин" - обращались они ко мне; спрашивали, откуда я пришел...
Не все мои переживания того дня подходили для таких маленьких ребят в таком уединенном месте: им хватало своих страхов перед леопардами и волками. Но Скирон, как видно, был букой, не дававшим им уснуть; потому его дубинку я им показал и сказал, что с ним покончено. Они сидели и лежали вокруг меня, блестя глазами из-под нечесаных волос, пораскрыв рты от изумления и восторга, расспрашивая, что за места там и там... От них было полдня пути до этих мест, а расспрашивали так, как мы с вами могли бы спросить о Вавилоне.
Была уже глубокая ночь; не было видно ни моря, ни гор - только грубые стены загона, силуэты коз внутри да мальчишечьи лица вокруг костра... Пламя выхватывало из тьмы то отшлифованную руками тростниковую дудочку, то желтый глаз собаки, то костяную рукоять ножа, то прядь чьих-нибудь светлых волос... Мне принесли веток для постели, и мы улеглись у догоравшего костра. Когда они заползли под два протертых одеяла - словно щенята, что воюют за теплое место возле матери, - самый маленький остался снаружи, как часто бывает у щенят. Я увидел, как он тянет коленки к подбородку, и предложил ему часть своего плаща. От него пахло козьим пометом, и блох на нем было больше, чем на запущенной собаке, но я ведь был у него в гостях... Вдруг он сказал мне:
