Павел Федоров - Витим Золотой (Роман 2)
- Путаное дело-с, - в раздумье произнес Ветошкин.
- Может быть, но мне кажется, вы-то уж как-нибудь разберетесь, сказал Кондрашов.
- В нашем деле "как-нибудь" не годится, - сухо заметил Ветошкин.
- Не спорю. Не желаете ли стакан чаю? - стараясь быть как можно любезнее, предложил Василий Михайлович, чувствуя, что жестокую схватку он выиграл и на этот раз.
- Благодарствую. Уже поздновато, да и у Авдея Иннокентича порядочно закусили... Пора, как говорится, на боковую. Имею честь!
Ветошкин встал, слегка покачиваясь, направился к порогу. В жарко натопленной комнате его сильно разморило, да и визит оказался не совсем удачным. "Полез с пьяных глаз, а чего добился?" - мысленно корил себя Ветошкин.
Василий Михайлович проводил гостя до самой калитки и долго смотрел ему вслед, пока он не скрылся за ближайшим углом. Вернувшись в комнату, он сел рядом с Устей. Спинка дивана приятно грела остывшую на холоде спину. В самоваре неярко отражался свет керосиновой лампы. Устя все еще сидела собранная, напряженно застывшая.
- Ушел-таки, - тихо проговорила она и вытащила трубочкой свернутую рукопись.
- Спасибо, Устенька! Я совсем про нее забыл.
- Это что... очень опасно, важно?
- Для полиции весьма любопытные откровения о минувшей русско-японской войне, - ответил Кондрашов.
- Как же ты мог забыть такое?
- Писал, писал, потом вспомнил, что вас нет, собрал листочки на столе и побежал, как гимназист, - усмехнулся Василий Михайлович.
- Значит, я виновата.
- Вот уж нет, - возразил Василий Михайлович. - Меня только одно смущает, чего ради разводил канитель эту пристав Ветошкин?
- Да ведь он тебе сказал! - Устя понимала, что нужно уходить, но не могла сдвинуться с места. Рядом с ним так тепло, а на дворе тревожно, темно...
- Это сказочки чисто полицейские. Возможно, они узнали про меня что-то новое. Им пока невыгодно тормошить меня по старым делам, поскольку я причастен к скандальному делу Шпака. Марина Лигостаева дала против него убийственное показание. Прокурору я написал обширную объяснительную записку, о которой, очевидно, стало известно Ветошкину. Они хорошо понимают, что на допросах я молчать не буду.
Кондрашов замолчал и долго смотрел в дальний угол, где белела чистенькая печка. Он знал, что Устя сейчас соберется, уйдет, а он проводит ее до землянки и будет медленно возвращаться один, постоянно чувствуя за собой чужую, надоевшую тень. Он ни разу не видел шпика, но знает, что тот всегда тут, где-то близко, то в виде сторожа с колотушкой или парня с гармоникой, а то и порочной девки, которых навербовали в Зарецке и хозяева и стражники.
Наступило неловкое молчание. Устя продолжала сидеть. Она вдруг почувствовала и поняла, что ей именно сейчас нужно на что-то решиться.
Устя встала и с решительностью хозяйки начала убирать со стола, мысленно усмехнувшись, что именно с этого и нужно начинать семейную жизнь...
Услышав звон посуды, Василий Михайлович, словно очнувшись, дробно забарабанил пальцами по спинке дивана, еще не веря тому, что Устя вот так просто остается у него.
- Ты только этому крещеному татарину, когда он нас будет венчать, не признавайся, - смущенно заговорила Устя.
- А в чем?
- В том, что мы уже повенчаны, милый!..
В окно врывался белесый рассвет. Все гуще и гуще падал за окном снег, белый, пушистый и радостный, на всю Шиханскую степь.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Олимпиада прожила на прииске больше недели, а гулянки по случаю ее приезда все еще не прекращались. Всякий раз, когда с компанией собутыльников появлялся Иван Степанов, все начиналось сначала. Митька с Марфой в доме отца не показывались. Вернувшись из Парижа, они теперь жили в своем обширном, только что отстроенном доме. В последний раз они встречались в Кочкарске, когда ехали из Петербурга. Марфа отнеслась к мачехе с холодным, плохо скрытым презрением. Митька все время был в подпитии, невпопад вставлял французские слова и мало что соображал. Олимпиада видела их в день приезда, к то мельком. Принимать почти ежедневно ораву гостей, выслушивать их пьяные, льстивые речи, ловить на себе нескромные, порой откровенно бесстыдные взгляды Олимпиаде смертельно надоело. Однажды, не вытерпев, она отругала Авдея, да и гостям кое-кому досталось. Понежиться бы спокойно, помечтать о чем-либо сердечном, вспомнить былые шиханские ночи, проведенные в звонком прибрежном тальнике на студеном Урале... Даже и сейчас еще думать об этом и страшно и сладко. Вон ведь какое вытворяла тогда с семейным человеком! Видела в день приезда, да не посмела остановить. Слышала часом, овдовел казак... Эх, человек-то какой! Только размечтаешься в сладкой тоске, а тут вваливается пьяненький Авдей, изломает без счастья и радости, да и захрапит. Выть после этого хочется. А гости? Чиновники, купцы да прасолы, напомаженные лампадным маслом, офицеры в замызганных мундирах, с вислыми усищами, пропахшими табаком да водкой, и каждый норовит с бессовестной улыбочкой и разными поганенькими словечками. Ну что это за жизнь такая! То ли дело, когда была в Петербурге... Там даже Авдей к своему воротничку шелковый бантик пришпиливал. А красоты-то, веселья-то сколько! Женщины, будто павы, в воздушных платьях, кавалеры в белых панталонах, а то в малиновых, со шпорами.
Так, нежась утром в постели, до сладостной в сердце боли мечтала Олимпиада. В спальне было жарко натоплено, теплое одеяло сбилось к ногам, не только поправить, даже пошевелиться было лень. Через широкое итальянское окно глядело осеннее солнце и ласково грело открытые плечи. Последние дни ей трудно было поднимать с подушки голову и начинать новый день. "Нужно сегодня что-нибудь сделать, - размышляла Олимпиада. Поехать, что ли, прокатиться на доменовских рысаках... Только вот куда поехать? Может, в Шиханскую?" Ничего так и не решив, она крикнула прислугу и велела позвать Микешку.
Миловидная, дородная тетка Ефимья, прислуживавшая ранее у Тараса Маркеловича, получив повеление молодой хозяйки, степенно вышла, а через полчаса вернулась снова с большим, наполненным водой тазом.
- Водичка тепленькая, вставай, лапушка, - улыбнулась Ефимья.
- Спасибо, Фимушка, - ответила Олимпиада и, сладко позевывая, спросила: - Микешке сказала?
- А он уже тут, за дверью стоит.
- Зови сюда.
- Да что ты, голубушка, бог с тобой! - удивилась Ефимья.
- А что? - не поднимая головы, спросила Олимпиада.
- Как он может войти, когда ты в таком виде? Взгляни-ка на себя!
- Ничего, он мой старый друг, - упорствовала Олимпиада.
- Неужто ухажер прежний?
- Нет, так просто. Росли вместе.
- Спроста-то, радость моя, ничего не бывает. - Ефимья, поджав губы, накинула на хозяйку красный халат.
- Ну уж ладно! - Олимпиада бойко вскочила, просунула руки в рукава халата, торопливо прикрыла постель широким голубым одеялом.
- Вот так-то оно и лучше, - одобрительно кивнула Ефимья и удалилась.
Открыв дверь, Микешка сначала просунул свою огромную пеструю шапку, а потом уже ввалился сам и оторопело остановился в дверях. Укрывшись халатом, Олимпиада сидела на кровати и пробовала пальцами воду в тазу.
- Испугался? - спросила насмешливо.
- А чего мне пугаться? - пробормотал Микешка. Запах каких-то дурманных духов кружил ему голову, висевшее на спинке стула бархатное платье Олимпиады, казалось, переломилось пополам, а сникшие рукава беспомощно падали на пол, как будто намереваясь плыть по желтому паркету...
- Сейчас поедем, Микеша, - играя расплетенной, длинно спадавшей с плеча косой, проговорила Олимпиада, вполне довольная устроенной забавой.
- Ладно, - ломая в руках свою пеструю папаху, ответил Микешка и поспешно вышел, шумно хлопнув массивной дверью.
...На прогулку выехали не сразу, а часа через два. Лошади бойко бежали навстречу прохладному, освежающему ветру. Мягко катился по наезженной дороге удобный рессорный тарантас.
Глаза Олимпиады блуждающе скользили по желтой луговой кошенине с длинными стогами сена и одинокими оголенными кустами вязника и крушины.
Микешка, сутуля на козлах широкую спину, вел неразогревшихся коней то медленно, то широкой, неровной рысью, отчего тарантас иногда резко подпрыгивал на мерзлых кочках и швырял Олимпиаду от одного края сиденья к другому.
- Не шибко гони! - не выдержала она.
- Жестковато, потому и трясет, - придерживая коней, отозвался Микешка. - Это не на пуховой перине валяться! - вдруг добавил он дерзко и обернулся к ней лицом.
Микешка одет был в черный романовский полушубок, ловко облегавший его широкие плечи. На чубатой голове маячила пестрая папаха. Одной рукой он натягивал вожжи, другой, в серой пуховой перчатке, протирал застывшую на легком морозе горбинку носа.
- Куда мы все-таки едем-то? - спросил он.
- А ты думаешь, я знаю? - кутая подбородок в воротник дорогой горностаевой шубы, ответила Олимпиада.
- Сколько же будем ездить? - спросил Микешка.
