Сергей Цыркун - Кровавые ночи 1937 года. Кремль против Лубянки
Теперь Агранов счел момент подходящим, чтобы приказом Ягоды передвинуть свою креатуру из Свердловска на пост помощника начальника Транспортного отдела, к Шанину. Отчего же к Шанину? Вспомним свидетельство Агабекова о том, что именно Шанин был организатором совещаний-пикников для Ягоды и его окружения. Кроме того, Шанин, будучи по должности одновременно помощником Кагановича, оставался единственным связующим звеном, в принципе позволяющим нормализовать отношения Ягоды с Кагановичем, к чему первый из них весьма стремился. Допустить этого Ежову и Агранову было никак нельзя. Теперь Агранов мог получать от Решетова подробную информацию о деятельности Шанина.
Чтобы замаскировать перевод Решетова в центр, приказ был подан на подпись в таком виде, будто это делается ввиду невозможности использовать Решетова на самостоятельном участке работы. «Решетов всем своим поведением и своей дальнейшей работой доказал, – гласил малограмотный текст приказа, – что никаких уроков... не извлек, ничего не понял, исправиться не может и не годен в дальнейшем как руководитель управлением НКВД» [143] . Зато он оказался вполне годен к роли внедренного Аграновым человека в окружении близкого к Ягоде Шанина.
Итак, 15 июля, ослепленный недолговечным блеском собственной славы Ягода сделал четыре существенных ошибки: выбросил из органов НКВД пьяницу Каруцкого без учета его кремлевских связей; выдвинул на повышение Курского, принадлежавшего к враждебному клану «евдокимовцев»; перевел в Москву Решетова – человека Агранова; убрал из Москвы в Свердловск Дмитриева – лучшего из людей, преданных наркому Миронову. Этот незаметный на первый взгляд успех Агранова стал первым шагом в цепи кадровых перестановок среди ничего не подозревающего руководства НКВД.
Тем временем, спеша угодить Сталину, Ягода проявил дополнительное рвение: зная о наличии у Зиновьева хронических заболеваний, в разгар июльской жары нарком приказал включить в одиночной камере Внутренней тюрьмы на Лубянке, где тот содержался, отопление, от чего Зиновьев круглосуточно испытывал невыразимые страдания. По воспоминаниям Фельдбина-Орлова, который имел возможность непосредственно наблюдать этот процесс, Зиновьев, страдавший от астмы и колик в печени, из-за невыносимой духоты в камере катался по полу, крича от боли и умоляя вызвать врача, но медицинская помощь ему не оказывалась [144] .
Замысел Ягоды увенчался успехом: после очередного изматывающего перекрестного допроса (его с 20 на 21 июля ночь напролет вели Ежов и Молчанов) Зиновьев, а вслед за ним и Каменев, согласились дать на открытом судебном процессе любые показания в обмен на обещание Сталина сохранить жизнь всем подсудимым, а также прекратить судебные преследования за принадлежность в прошлом к партийной оппозиции. Это обещание было дано Зиновьеву и Каменеву вечером 22 июля Сталиным в присутствии Ягоды, Ворошилова и Ежова. Подробности этого события известны из воспоминаний Фельдбина-Орлова, который в тот вечер встретил Миронова и узнал от него детали этого события.
«Сегодня, отбыв в Кремль, – рассказывал Миронов, – Ягода велел, чтобы Молчанов и я не отлучались из своих кабинетов и были готовы доставить в Кремль Зиновьева и Каменева для разговора со Сталиным. Как только Ягода позвонил оттуда, мы забрали их и поехали.
Ягода встретил нас в приемной и проводил в кабинет Сталина. Из членов Политбюро, кроме Сталина, там был только Ворошилов. Он сидел справа от Сталина. Слева сидел Ежов. Зиновьев и Каменев вошли молча и остановились посередине кабинета. Они ни с кем не поздоровались. Сталин показал рукой на ряд стульев. Мы все сели – я рядом с Каменевым, а Молчанов – с Зиновьевым.
– Ну, что скажете? – спросил Сталин, внезапно посмотрев на Зиновьева и Каменева». В ходе дальнейшего разговора Зиновьев стал жаловаться на Ягоду, который передавал им требования Сталина публично покаяться, взять на себя ответственность то за гибель Кирова, то за Кремлевское дело, обещая после этого оставить их в покое, но всякий раз обещания оказывались обманом. В завершение своих причитаний Зиновьев разрыдался. Сталин ответил:
– Теперь поздно плакать. О чем вы думали, когда вступали на путь борьбы с ЦК? ЦК не раз предупреждал вас, что ваша фракционная борьба кончится плачевно. Вы не послушали, – а она действительно кончилась плачевно. Даже теперь вам говорят: подчинитесь воле партии – и вам и всем тем, кого вы завели в болото, будет сохранена жизнь. Но вы опять не хотите слушать. Так что вам останется благодарить только самих себя, если дело закончится еще более плачевно, так скверно, что хуже не бывает.
– А где гарантия, что вы нас не расстреляете? – наивно спросил Каменев.
– Гарантия? – переспросил Сталин. – Какая, собственно, тут может быть гарантия? Это просто смешно! Может быть, вы хотите официального соглашения, заверенного Лигой Наций? – Сталин иронически усмехнулся. – Зиновьев и Каменев, очевидно, забывают, что они не на базаре, где идет торг насчет украденной лошади, а на Политбюро коммунистической партии большевиков. Если заверения, данные Политбюро, для них недостаточны, – тогда, товарищи, я не знаю, есть ли смысл продолжать с ними разговор». В итоге «Каменев встал и от имени их обоих заявил, что они согласны предстать перед судом, если им обещают, что никого из старых большевиков не ждет расстрел, что их семьи не будут подвергаться преследованиям и что впредь за прошлое участие в оппозиции не будут выноситься смертные приговоры. – Это само собой понятно, – отозвался Сталин» [145] . Ежову оставалось только молча наблюдать за очередным успехом Ягоды.
В ходе трехдневного допроса с 23 по 25 июля Зиновьев «признался» в том, что вместе с Каменевым создал и возглавил антисоветскую террористическую организацию. В те же дни аналогичные показания подписал и Каменев [146] . Миронов рассказывал Фельдбину-Орлову, что Сталин с приятной фамильярностью сказал ему, Ягоде и Молчанову: «Браво, друзья! Хорошо сработано!» Руководители НКВД ликовали, как троянцы, втаскивающие в ворота своего города деревянного коня ахейской работы.
К концу июля Ежову и Агранову стало ясно, что их идея использовать работников Московского управления НКВД как противовес Молчанову окончательно провалилась. Все их следственные достижения становились добычею Молчанова как руководителя следствия. Полученные Якубовичем и Радзивиловским показания арестованных приобщались к общему следственному делу и тем самым поступали в распоряжение Молчанова, становясь его заслугою. Начальник СПО ввел правило, согласно которому ни один протокол допроса по этому делу не давали подписывать обвиняемому без предварительного редактирования Молчановым. В бессильной злобе начальник управления НКВД по Москве и Московской области Станислав Реденс жаловался Агранову: «Тов. Агранов, делаются совершенно возмутительные вещи: мой аппарат НКВД, который работает неплохо и который дает новые нити подхода к троцкистскому центру, его травят и травят бессовестным образом, травят унизительно... Вступитесь за это дело, иначе я этому Молчанову морду набью» [147] . Реденс позволял себе подобные высказывания потому лишь, что был близок к семье Сталина (они со Сталиным были женаты на родных сестрах), Агранов же стал совершенно бессилен.
25 июля, едва Зиновьев поставил свою подпись в протоколе трехсуточного допроса, торжествующий Ягода вместе с Вышинским получил приглашение в Кремль к пяти часам вечера: обсуждались детали предстоящего судебного процесса. Ежова не пригласили [148] . Его позовут лишь на расширенное заседание 11 августа, где будет обсуждаться проект обвинительного заключения с участием Кагановича, Ворошилова, Орджоникидзе, Чубаря и Ягоды (через 15 минут к ним присоединились ответственные за партийную агитацию и печать Стецкий и Таль, чтобы получить инструкции по организации необходимой рекламной шумихи вокруг процесса) [149] .
Таль и Стецкий постарались. Они оглушили страну трубами и фанфарами мощной государственной пропаганды [150] . Август прошел под знаком сплошного триумфа Ягоды и его приближенных. Не только газеты, но и письма и решения партийных и государственных органов, не говоря уж о резолюциях бесчисленных митингов и собраний, взахлеб расхваливали НКВД и его руководителя в деле разоблачения «троцкистско-зиновьевских банд».
Ежов и Агранов вынуждены были занять выжидательную позицию. К тому же Ягоде стало известно – вероятно, через отдел Паукера – о негласных контактах Агранова с Ежовым; Ягода провел по этому поводу весьма суровый разговор с Аграновым и – телефонный – с Ежовым [151] .
Разочаровавшись в возможностях Агранова, Ежов начинает сближаться с Евдокимовым. Правда, Евдокимов давно уже стараниями Ягоды не имеет никакого отношения к органам госбезопасности, но именно своей враждою с Ягодой он и интересен Ежову, а кроме того, в органах НКВД осталось немало людей, выращенных Евдокимовым. Чтобы приблизить их к себе и сплотить, Евдокимов использовал тот же нехитрый прием, что и Ягода применительно к своему клану: коллективные застолья. По воспоминаниям одного близкого к Евдокимову сотрудника, «как правило, ни одно оперативное совещание, созываемое в Ростове довольно часто, не проходило без того, чтобы в конце совещания, а зачастую и во время его, не устраивалась грандиозная пьянка с полным разгулом, длившаяся иногда сутки и более. Были случаи, когда отдельных работников разыскивали только на третий или четвертый день где-нибудь в кабаках или у проститутки» [152] . Евдокимов оказал Ежову важнейшую услугу – во время одного из своих визитов в Москву он познакомил его с начальником ГУПВО НКВД Фриновским, который когда-то служил у Евдокимова на Северном Кавказе, но затем стал близок и к Ягоде. Когда Евдокимов пригласил в гости на свою московскую квартиру одновременно Ежова и Фриновского, Ежов разговорился о том, что он стал бы делать, если бы его назначили на место Ягоды. Фриновскому он обещал в этом случае место своего заместителя (и при этом похлопал его по плечу), а центральный аппарат обещал укомплектовать питомцами Евдокимова из управления по Северному Кавказу. Обрадованный Евдокимов сказал ему: «Бери, Николай Иванович, в НКВД и меня. На пару рванем так, что чертям станет тошно». Ежов замолчал, видимо, вспомнив, что и эта квартира наверняка прослушивается и что он, пожалуй, зашел слишком далеко [153] .
