Фёдор Раззаков - Жизнь замечательных времен. 1970-1974 гг. Время, события, люди
«Пресловутых стиляг, коктейль-холла и борьбы с джазом мы практически не( застали. К семидесятому году мир заполонили хиппи. Статья в журнале «Вокруг света» открыла нам глаза на истину. Называлась эта статья «Хождение в Хиппляндию». Мы с Борзовым выписывали оттуда цитаты, где хиппи провозглашали свою программу (я, например, помнил все наизусть). Платформа хиппи была принята безоговорочно. Масла в огонь подлила история, когда одного десятиклассника собирались исключить из комсомола за длинные волосы. У него безуспешно пытались выяснить, против чего он протестует, будучи советским комсомольцем, и что хочет доказать. Он виновато молчал, ц праведному гневу комсомольских активистов не обо что было биться. Румяные активисты выглядели отвратительно. Мы с утроенной силой принялись растить волосы. Мы просто тужились, пытаясь ускорить этот процесс, и с отчаянием глядели в зеркало по утрам. Волосы не могли расти быстрее отпущенного природой срока. (За полгода до этого, доведенные до отчаяния придирками педагогов к нашим битловским прическам и будучи удаленными за них с урока, мы отправились в парикмахерскую и побрились наголо. Это была первая сознательная демонстрация. Получилось эффектно, но, увы, не хиппово.)
И вообще школа для нас доживала последние дни, мы уже одной ногой ступили во взрослый мир, где гулял пьянящий ветер свободы. Там по стриту ходили люди с волосами до плеч, подметая асфальт неимоверными клешами. Надо сказать, что до этого момента я рос абсолютно безразличным к своей одежде. У нас в семье как-то так повелось. Но тут дело было не в моде — клеша являли собой знак отличия, удостоверение кастовой принадлежности, и, конечно, я придавал этому соответствующее значение. И вообще, нельзя было играть рок-н-ролл в школьной форме. Штаны мне сшила Света, жена хиппового художника Саши. Жили они на Щербаковской, имели непосредственное отношение к СИСТЕМЕ, что поднимало их в моих глазах на недосягаемую высоту. В их квартире, расписанной цветами и пацификами, все время ютились какие-то хиппи, кто-то ночевал, кто-то играл на гитаре, кто-то вещал о буддизме. Это выглядело как настоящая коммуна. Штаны мои были сшиты из яично-желтого вельвета. От того места, где ноги раздваиваются, они поднимались по телу сантиметров на семь, не более (говоря профессиональным портняжным языком, имели очень низкий пояс). Клеш я просил делать не безумно большой (я все-таки робел), и мы остановились на 30 сантиметрах. Очень хорошо помню, как я шел в этих штанах домой. Сверху их дополняла вельветовая же черная рубаха, из-под которой виднелась (опять же!) желтая водолазка — намек на принадлежность к миру битловской музыки.
Ярко светило солнце. Я нес штаны, как знамя, замирая от гордости, восторженно ощущая спиной суровые взгляды прохожих. Штаны подвели черту, разделив меня и их. Зато любой хиппи с Пушки (Пушкинская площадь, где тусовались хиппи. — Ф, Р.) или из Трубы (подземный переход возле станции метро «Проспект Маркса». — Ф. Р.) мог обратиться ко мне, как к брату. Штаны открывали дверь в другой мир.
Отечественные хиппи бродили по центру Москвы, сидели у памятника Пушкину, толклись в подземных переходах. Помню, тогда я часто думал, сильно ли они отличаются от своих западных собратьев. Сейчас, поездив по миру, с уверенностью могу сказать — ничем не отличались. Это была абсолютно интернациональная волна. Хипповая прослойка называла себя «системой». В системе знали друг про друга почти все. Правда, постоянно возникали ходоки то из Ленинграда, то из Прибалтики. Помню громкие имена — Юра Солнце, Сережа Сержант (не армии, разумеется, а Сержант Пеппер!). Я не входил в систему — у меня просто не было на это времени, но духом я был с ними. К вечеру система начинала кучковаться, выяснять, на чьем флэту сегодня тусовка (это, естественно, определялось отсутствием дома родителей, то есть парентов). Однажды я пригласил такую бригаду к себе на флэт. Собственно, сначала бригада была небольшая. Но радостные новости распространяются в системе очень быстро, и, пока мы шли вниз по улице Горького (по стриту) к метро «Проспект Маркса» (к Трубе), наш отряд обрастал новыми бойцами и их подругами, так что мимо очумевшей лифтерши в моем подъезде уже протопало человек тридцать. В квартире тут же устроились на полу, заняв все пространство, и принялись курить, пить портвейн, слушать «битлов» и спать. Кончилось тем, что одна хипповая девочка спросила у меня, собираюсь ли я на этот флэт завтра, так как тут клево и по кайфу. У меня не повернулся язык сказать, что я, в общем, хозяин. Завтра приехали родители, и встреча не состоялась…»
Коль речь зашла о молодежи, самое время вспомнить о музыке, которую она в те годы слушала. Февраль 70-го стал месяцем «Шизгары». Именно в феврале, 6-го числа, песня «Венера» в исполнении голландской группы «Шокинг блюэ» заняла верхнюю строчку в американском хит-параде, и ее стали крутить чуть ли не все радиостанции мира. Естественно, песню тут же услышали и владельцы радиоприемников в Советском Союзе, Они же донесли этот шлягер и до широких народных масс, переписав его на свои магнитофоны. С этого момента «Шизгара» стала одной из любимых песен продвинутой советской молодежи: не было в стране танцплощадки, где бы ее не крутили, причем не по одному разу. Между тем фирма «Мелодия» начисто игнорировала как эту, так и другие подобные песни, предпочитая потчевать слушателей более попсовой продукцией: например, песнями в исполнении сладкоголосых британских певцов типа Тома Джонса или Энгельберта Хампердинка.
В холодные дни февраля 70-го Венедикт Ерофеев в свободное от работы время продолжал писать поэму «Москва — Петушки». Как помнит читатель, начал писать он ее на станции Железнодорожная, а вот закончил уже на станции Лобня. Однако мало кто знает, что в самом начале работы над поэмой Ерофеев ее едва не потерял. О том, как это произошло, рассказывает участник тех событий И. Авдиев:
«Как-то я приехал к нему в Лобню, в его бригаду монтажников. Вижу — Веничка прячет зеленую тетрадочку. Легендарная вещица. Она посвящалась разным людям. Кто только не пытался ее у него стянуть! Там была и рукопись поэмы «Москва — Петушки», написанная до главы «Станция Усад». Вот я тетрадку у него и вытащил. Украденную поэму прочитал за счи-таные минуты прямо в электричке, когда в Москву возвращался. Вышел на Савеловский вокзал очумевшим. Помчался к Тихонову. Там еще раз рукопись вместе прочитали. Плакали и смеялись от восторга. А утром приезжает бледный Веничка, сам не свой. «Негодяи, это вы тетрадку утащили?» — «Мы». — «Слава богу, что нашлась. Давайте немножечко шлепнем». Вот так по пьяни я чуть не загубил его знаменитую поэму. В самом ее зародыше…»
В расстроенных чувствах в начале февраля пребывал кинорежиссер Андрей Тарковский — в те дни решалась судьба нового фильма, который он собирался снимать. 8 февраля, сидя у себя дома недалеко от проспекта Мира, Тарковский пишет письмо в Ленинград на имя другого режиссера — Григория Козинцева. Приведу его полностью:
«Дорогой Григорий Михайлович!
Вот и настали для меня тяжелые дни. Сижу и жду, когда господа Баскаковы (В. Баскаков в то время был заместителем председателя Комитета по кинематографии. — Ф. Р.) и Кокоревы (И. Кокорев — главный редактор Сценарной коллегии того же комитета. — Ф. Р.) прочтут сценарий, который послал уже две недели тому назад, и изволят что-нибудь сообщить, что они по этому поводу думают. День проходит за днем, растут мои дурные предчувствия.
Просмотр, который я готовил с Неей Зоркой для Д. Д. Шостаковича, сорвался. С «Рублевым» сейчас строго.
В общем, сижу у моря и жду погоды. И, зная, что от меня ровным счетом сейчас не зависит ничего — ни запуск «Соляриса», ни выпуск «Рублева», чувствую себя омерзительно.
Надеюсь, Ваше настроение несколько лучше моего. Скоро Вы кончите фильм (имеется в виду «Король Лир». — Ф. Р.) и начнет он свой нормальный и естественный путь.
Желаю Вам, дорогой Григорий Михайлович, всего лучшего.
Ваш А. Тарковский.
Простите за дурацкое письмо. Что-то тревожно и мысли скачут. А пожаловаться, кроме Вас, некому».
Стоит отметить, что сразу после этого письма новая напасть свалится на Тарковского: свирепствоваший в те дни в Москве грипп уложит его в постель, А едва он поправится, как его супруга Лариса сляжет с тем же диагнозом. Но вернемся на несколько дней назад.
Не утихает скандал вокруг журнала «Новый мир». 9 февраля Твардовский поехал в ЦК и оставил там свое письмо на имя Брежнева. В приемной для писем ему пообещали, что в самое ближайшее время послание будет доставлено адресату. В эти же дни письма с требованиями заступиться за журнал «Новый мир» отослали в ЦК секретари СП Сурков, Симонов, Исаковский. В своих письмах они прямо назвали снятие членов редколлегии журнала неконституционным, настаивали на созыве секретариата СП в полном составе.
