Василий Потто - Кавказская война. Том 4. Турецкая война 1828-1829гг.
Летом 1820 года, катаясь однажды по Днепру, он простудился и схватил жестокую горячку. В это самое время проезжал через Екатеринослав к Кавказским минеральным водам генерал Раевский, известный ветеран 1812 года, тогда командовавший четвертым пехотным корпусом. Сын этого Раевского, Николай (впоследствии один из героев кавказской войны), был другом Пушкина. Он разыскал его в жидовской хате, в бреду, без лекаря, за кружкой ледяного лимонада и принял в нем самое живое участие. Когда Пушкин немного поправился, старый Раевский предложил ему сделать путешествие вместе с его семьей на Кавказ, и Пушкин охотно принял предложение.
“Счастливейшие минуты жизни моей провел я в семействе Раевского,– писал он брату,– я не видел в нем героя,– славу русского войска; я любил в нем человека с ясным умом, с простой, прекрасной душой, всегда любезного и милого хозяина. Свидетель екатерининского века, памятник 1812 года, человек без предрассудков, с сильным характером, он невольно привяжет к себе каждого, кто только сумеет понять и оценить его высокие качества”. Так характеризует Пушкин героя народной войны – Раевского.
Два месяца Пушкин прожил в Пятигорске, купаясь в источниках, любуясь видами Кавказа. Судьба, как нарочно, привела его туда, где границы России отличаются резкой, величавой характерностью, где гладкая неизмеримость степей прерывается подоблачными горами, скрывающими за собою панораму юга. Часто со всем семейством Раевского Пушкин уезжал на гору Бештау пить железные воды и жил там в калмыцких кибитках за неимением в то время других помещений. Эти оригинальные поездки, прогулки по горам, свободная жизнь, заманчивая и совсем не похожая на прежнюю, новость впечатлений, ночи под открытым южным небом, и кругом причудливые картины гор, новые нравы, невиданные племена, аулы, сакли, дикая вольность черкесов, а в нескольких часах пути жестокая, упорная война,– все это не могло не действовать на молодого поэта. Исполинский Кавказ поражал его воображение; он, можно сказать, вызвал силу души его и разорвал последние цепи, которые еще сковывали свободный полет его вдохновения.
Созерцание суровых красот Кавказа навело его на мысль написать поэму из быта кавказских горцев, и поэма эта вышла в свет, спустя два года под именем “Кавказский пленник”. Правда, многое в этой поэме, говоря словами самого Пушкина, слабо, неполно, но зато многое угадано и выражено чрезвычайно верно. Сцена поэмы должна была находиться на берегах шумного Терека, на границах Грузии, в глухих ущельях Кавказа; но с заоблачных вершин бесснежного Бештау только лишь в отдалении виднеются ледяные главы Казбека и Эльбруса, и Пушкин, как сам признается, поставил своего героя в однообразных равнинах, где сам прожил два месяца, где возвышаются на расстоянии друг от друга четыре горы – последняя отрасль Кавказа. Впрочем, истинным героем поэмы является не пленник, а сам Кавказ с его природой и обитателями. История пленника только рамка, в которую Пушкин заключил свои великолепные описания, никогда не потерявшие своей поэтической ценности.
“Жалею, мой друг,– пишет Пушкин своему брату,– что ты со мною вместе не видал великолепную цепь этих гор, ледяные их вершины, которые издали, на ясной заре, кажутся странными облаками разноцветными и неподвижными; жалею, что не входил со мною на острый верх пятихолмного Бештау, Машука, Железной горы, Каменной, Змеиной. Кавказский край, знойная граница Азии, любопытен во всех отношениях. Ермолов наполнил его своим именем и благотворным гением. Дикие черкесы напуганы, древняя дерзость их исчезла; дороги становятся час от часу безопаснее, многочисленные конвои излишними. Должно надеяться, что эта завоеванная страна, до сих пор не приносившая никакой существенной пользы России, скоро сблизит нас с персиянами безопасной торговлей, не будет нам преградой в будущих войнах, и, может быть, сбудется для нас химерический план Наполеона о завоевании Индии...”
Не под впечатлением ли этих мечтаний вылилось у поэта то чудное поэтическое пророчество, которое вошло в заключительные строфы его “Кавказского пленника”:
Подобно племени Батыя,Изменит прадедам Кавказ,Забудет алчной брани глас,Оставит стрелы боевые.К ущельям, где гнездились вы,Подъедет путник без боязни,И возвестят о вашей казниПреданья темные молвы...
С Кавказских вод Пушкин, вместе с семейством Раевского, отправился в Крым через Черноморье. Он ехал по Кубани, бок о бок с воинственными и всегда опасными племенами черкесов. “Видел я,– пишет он брату,– берега Кубани и сторожевые станицы, любовался нашими казаками – вечно верхом, вечно готовы драться, в вечной предосторожности! – Ехал в виду неприязненных полей свободных горских народов. Вокруг нас ехали шестьдесят казаков; за ними тащилась пушка с зажженным фитилем. Хотя черкесы нынче довольно смирны, но нельзя на них положиться; в надежде большого выкупа, они готовы напасть на известного русского генерала. И там, где бедный офицер безопасно скачет на перекладных, там высокопревосходительный легко может попасть на аркан какого-нибудь хищника”. Пушкин был совершенно счастлив, радовался военной обстановке своего вояжа, восхищался ловкостью и джигитовкой кубанских казаков. “Ты понимаешь,– пишет он брату,– как эта тень опасности нравилась моему мечтательному воображению”.
Вид берегов Кубани с ее линейной стражей, рассказы казаков и вся обстановка их быта на вечном рубеже между жизнью и смертью, создали в фантазии поэта живые образы, настолько же грандиозные, насколько и верные страшной действительности. Прямо под живым впечатлением казачьего рассказа вылилась у Пушкина прекрасная песня, помещенная в “Пленнике”:
На берегу заветных водЦветут богатые станицы,Веселый пляшет хоровод.Бегите русские девицы,Спешите красные домой:Чеченец ходит за рекой.
Кто был на Кавказе, тот не может не удивляться верности картин, набрасываемых Пушкиным.
Взгляните хоть с возвышенностей, на которых стоит Пятигорск, на отдаленную цепь гор, и вы невольно повторите мысленно те стихи, о которых вам, может быть, не случалось вспоминать целые годы:
Великолепные картины!Престолы вечные снегов!Очам казались их вершиныНедвижной цепью облаков.И в их кругу колосс двуглавый,В венце блистая ледяном,Эльбрус огромный, величавыйБелел на небе голубом.
Грандиозный образ Кавказа в первый раз был воспроизведен русской поэзией в поэме Пушкина, и только в ней русское общество познакомилось с Кавказом, давно знакомым ему по грому оружия. И впечатление было настолько сильно, что с этих пор Кавказ становится для русских заветной страной не только широкой, раздольной воли, но и неисчерпаемой поэзии, страной кипучей жизни и смелых мечтаний. “Муза Пушкина,– говорит Белинский,– как бы освятила давно уже на деле существовавшее родство России с этим краем, купленным драгоценной кровью сынов ее и подвигами ее героев”. И Кавказ, сделавшийся колыбелью поэзии Пушкина, сделался потом колыбелью и могилой поэзии Лермонтова.
Следя за жизнью Пушкина в связи с его творчеством, нельзя не видеть, как сама жизнь непосредственно внушала ему его создания: под впечатлением Кавказа является “Кавказский пленник”; Крыму он обязан “Бахчисарайским фонтаном”. И как в “Кавказском пленнике” преобладающие картины достались на долю дикой природы Кавказа, так лучшей стороной “Бахчисарайского фонтана” были описания или, лучше сказать, живые картины магометанского Крыма; пребывание на юге вызвало поэму “Братья-разбойники”, и, наконец, “Цыгане”. Проезжая из Кишинева в Измаил, Пушкин пристал к цыганскому табору, кочевал с ними и жил в шатрах его дикой жизнью кочевого племени.
За их ленивыми толпамиВ пустыне, праздный, я бродил,Простую пищу их делилИ засыпал пред их огнями;В походах медленных любилИх песней радостные гулыИ долго милой МариулыЯ имя нежное твердил...
Между тем в судьбе Пушкина происходит новый крутой переворот. Одно из его писем имело для него печальные последствия и, в 1824 году, исключенный из службы, он был удален на жительство в имение его родителей. Там в селе Михайловском, Псковской губернии, под надзором местных властей, Пушкин провел два года чрезвычайно богатых и плодотворных в его поэтической деятельности. А между тем началось новое царствование; в Михайловское прискакал фельдъегерь, забрал Пушкина и помчал его в Москву, в кремль, прямо к императору Николаю Павловичу. Государь принял его в кабинете чрезвычайно милостиво, долго говорил с ним и в заключение сказал: “Ты будешь присылать ко мне все, что напишешь; отныне я сам буду твоим цензором”.
“Сочинений ваших,– писал по этому поводу Пушкину шеф корпуса жандармов граф Бенкендорф,– никто рассматривать не будет: на них нет никакой цензуры. Государь Император сам будет и первым ценителем произведений ваших и вашим цензором”.
