Лидия Винничук - Люди, нравы и обычаи Древней Греции и Рима
Овидий. Любовные элегии, III, 2, I—14
После торжественного шествия начинались состязания. Если на арене что-либо происходило не по правилам, зрители возмущенно вставали с мест, размахивая тогами, — это служило знаком, что состязания должны быть прекращены, затем их начинали еще раз. Случалось, зрители пускались на хитрость, злоупотребляя своим правом: если любимец публики отставал, зрители вскакивали, стараясь добиться прекращения гонки. Об этом обычае говорит и Овидий: поэт, увидев, что избранник его любимой проигрывает, призывает зрителей «трясти тогами», чтобы остановить заезд.
Каждый возница выступал в одежде определенного цвета — цвета своей команды. В Риме было четыре команды цирковых гонщиков: «белые», «красные», «зеленые» и «голубые». В эпоху императора Домициана добавились также «золотые» — возможно, это была команда гонщиков, состязавшихся на конях из конюшни самого императора.
В цирках всегда было многолюдно; охотно бывали здесь и женщины, чем, как явствует из стихов Овидия, тогдашние молодые люди умело пользовались:
Небесполезны тебе и бега скакунов благородных —В емком цирке Амур много находит удобств.Здесь ты хоть рядом садись, и никто тебе слова не скажет,Здесь ты хоть боком прижмись — не удивится никто.Как хорошо, что сиденья узки, что нельзя не тесниться,Что дозволяет закон трогать красавиц, теснясь!
Овидий. Наука любви, I, 135–136, 139–142
Цирк был и местом, где азартно заключали пари, делали ставки на ту или иную упряжку — сотни молодых людей уже тогда разорялись и пускали на ветер состояние своих родных, поставив не на тех лошадей. Этот цирковой азарт отталкивал от зрелищ некоторых просвещенных римлян, критически относившихся к пристрастиям толпы.
К таким людям, не любившим конных состязаний и скучавшим в цирке, принадлежал и Плиний Младший. Дни, когда большинство его сограждан устремлялось в цирк, он предпочитал проводить за литературными занятиями. В письме к своему другу Кальвизию Руфу он с иронией говорит и о самих цирковых гонках, и о пристрастии римлян к цветам «своей» команды:
«Все это время я провел среди табличек и книжек, самым приятным покоем наслаждаясь. „Каким образом, — спросишь, — мог ты добиться этого в городе?“ — Были цирковые игры, а этим родом зрелищ я отнюдь не увлекаюсь: тут нет ничего нового, ничего разнообразного, ничего, что стоило бы посмотреть больше одного раза. Тем удивительнее для меня, что тысячи взрослых мужчин так по-детски жаждут опять и опять видеть бегущих лошадей и стоящих на колесницах людей. Если бы их еще привлекала быстрота коней или искусство людей, то в этом был бы некоторый смысл, но они благоволят к тряпке, тряпку любят, и если бы во время самих бегов, в середине состязания, этот цвет перенести туда, а тот сюда, то вместе с ним перейдет и страстное сочувствие, и люди сразу же забудут тех возниц и тех лошадей, которых они издали узнавали, чьи имена выкрикивали. Такой симпатией, таким значением пользуется какая-то ничтожнейшая туника, не говорю уже у черни, которая ничтожнее туники, но и у некоторых серьезных людей; когда я вспоминаю, сколько времени проводят они за этим пустым, пошлым делом и с какой ненасытностью, то меня охватывает удовольствие, что этим удовольствием я не захвачен. И в эти дни, которые многие теряют на самое бездельное занятие, я с таким наслаждением отдаю свой досуг литературной работе» (Письма Плиния Младшего, IX, 6).
В рассказе о праздниках и зрелищах, в том числе у римлян, то и дело приходится Говорить о торжественных шествиях, прежде всего о культовых процессиях в честь богов. Иногда эти процессии бывали связаны с переодеваниями их участников. Одно из таких культовых шествий в коринфской колонии Кенхрей в честь египетской богини Исиды, имевшей в то время множество почитателей и почитательниц и в Риме, подробно описывает в своем романе Апулей:
«Вот появляются первые участники величественной процессии, каждый прекрасно разодетый по своему вкусу и выбору. Тот с военным поясом изображал солдата; этого подобранный кверху плащ, сандалии и рогатина превратили в охотника; другой в позолоченных туфлях, в шелковом платье, драгоценных уборах, с заплетенными в косы волосами плавной походкой подражал женщине. Дальше в поножах, в шлеме, со щитом и мечом кто-то выступает, будто сейчас пришел с гладиаторского состязания; был и такой, что, в пурпурной одежде, с ликторскими связками, играл роль должностного лица, и такой, что корчил из себя философа в широком плаще, плетеных сандалиях, с посохом и козлиной бородкой; были здесь и птицелов, и рыбак — оба с тростинками: у одного они смазаны клеем, у другого с крючками на конце. Тут же и ручную медведицу, на носилках сидевшую, несли, как почтенную матрону, и обезьяна в матерчатом колпаке и фригийском платье шафранового цвета, протягивая золотой кубок, изображала пастуха Ганимеда; шел и осел с приклеенными крыльями рядом с дряхлым стариком: сразу скажешь — вот Беллерофонт, а вот Пегас; впрочем, оба одинаково возбуждали хохот.
В то время как забавные эти маски переходили с места на место, развлекая народ, уже двинулось и специальное шествие богини-спасительницы. Женщины, блистая белоснежными одеждами, радуя взгляд разнообразными уборами, украшенные весенними венками, одни из подола цветочками усыпали путь, по которому шествовала священная процессия; у других за спинами были повешены сверкающие зеркала, чтобы двигающейся богине был виден весь священный поезд позади нее. Некоторые, держа гребни из слоновой кости, движением рук и сгибанием пальцев делали вид, будто причесывают и прибирают волосы владычицы; были и такие, что дивным бальзамом и другими благовониями окропляли улицы. Тут же большая толпа людей обоего пола с фонарями, факелами, свечами и всякого рода искусственными светильниками в руках прославляла источник сияния звезд небесных. Свирели и флейты, звуча сладчайшими мелодиями, очаровательную создавали музыку. За музыкантами — прелестный хор избранных юношей в сверкающих белизною роскошных одеждах повторял строфы прекрасной песни, слова и мелодию которой сочинил благоволением Камен искусный поэт; песнопение это заключало в себе между прочим зачин более величественного гимна с молитвами и обетами. Шли и флейтисты, великому Серапису посвященные, и на своих изогнутых трубах, поднимавшихся вверх, к правому уху, исполняли по нескольку раз напевы, принятые в храме их божества. Затем шло множество прислужников, возвещавших, что надо очистить путь для священного шествия.
Тут движется толпа посвященных в таинство — мужчины и женщины всякого положения и возраста, одетые в сверкающие льняные одежды белого цвета; у женщин умащенные волосы покрыты прозрачными покрывалами, у мужчин блестят гладко выбритые головы; земные светила великой религии, они потрясают медными, серебряными и даже золотыми систрами, извлекая из них пронзительный звон. Наконец, — высшие служители таинств; в своих узких белых льняных одеждах, подпоясанных у груди и ниспадающих до самых пят, несут они знаки достоинства могущественнейших божеств. Первый держал лампу, горевшую ярким светом и нисколько не похожую на наши лампы, что зажигают на вечерних трапезах; это была золотая лодка с отверстием посередине, через которое выходил очень широкий язык пламени. Второй был одет так же, как первый, но в каждой руке нес он по алтарю, называемому „помощником“, — это имя дал им быстро приходящий на помощь промысел верховной богини. Далее шел третий, неся пальмовую ветвь с тонко сделанными из золота листьями, а также жезл Меркурия с крылышками. Четвертый показывал символ справедливости в виде левой руки с протянутой ладонью, — она слаба от природы, ни хитростью, ни ловкостью не одарена и потому скорее, чем правая, может олицетворять справедливость; он же нес и закруглявшийся, наподобие сосца, золотой сосудик, из которого совершал возлияние молоком. У пятого — золотая веялка, наполненная лавровыми веточками. Последний нес амфору.
Вскоре показалась и процессия богов, соблаговоливших воспользоваться человеческими ногами для передвижения. Вот наводящий ужас посредник между небесным и подземным миром, с величественным ликом, то темным, то золотым, высоко возносит свою песью голову Анубис, в левой руке держа жезл, правою потрясая зеленой пальмовой ветвью. Сразу же вслед за ним — корова, ставшая на дыбы, воплощенное плодородие всеродительницы-богини; неся ее на плечах, один из священнослужителей легко и красиво выступал под священной ношей. Другой нес закрытый ларец, заключающий в себе нерушимую тайну великого учения. Третий на счастливое лоно свое принял почитаемое изображение верховного божества; не было оно похоже ни на домашнее животное, ни на птицу, ни на дикого зверя, ни даже на самого человека; но, по мудрому замыслу самой необычностью своей возбуждая почтение, — лишь сущность неизреченная высочайшей веры, сокрытая в глубоком молчании. Сделано оно было из ярко блестевшего золота следующим образом: это была искусно выгнутая урна с круглым дном, снаружи украшенная дивными египетскими изображениями; над отверстием ее подымалось не очень высокое горлышко с длинным, далеко выступавшим носиком, а с другой стороны была приделана широкая ручка, на которой свернулась в клубок змея, раздувая поднятую вверх чешуйчатую шею, покрытую морщинами» (Апулей. Метаморфозы, или Золотой осел, XI, 8—11).
