Елизавета I - Кэролли Эриксон
Отказ от почитания родителей оборачивался тяжелыми последствиями. Непослушных детей воспринимали как выродков, «жестоких убийц собственных родителей», которых за недостойное поведение в лучшем случае ожидает Божья кара. Иногда отцы передоверяли наказание сына или дочери какому-нибудь должностному лицу. Но большинство находило такой обычай слишком милосердным, предпочитая следовать простой максиме: «Вышиби из них дьявола!» Взбучки и жестокие порки были в семье Тюдоров привычным делом. Это считалось чем-то вроде очистительной процедуры — так боролись с врожденной детской склонностью ко всяческим шалостям и пороку. Даже самым благонравным детям доставались пинки и пощечины, стоило им хоть чуть-чуть напроказить. Бесчувственные родители всячески измывались над своими и без того запуганными детьми, признавая, видимо, мудрость старой пословицы: «Пожалеешь розгу — испортишь ребенка».
Генрих VIII в полной мере разделял этот взгляд, наставляя родителей «со всем тщанием и настойчивостью воспитывать и растить своих детей в духе добродетели и целомудрия и удерживать их от порока с помощью строжайшей дисциплины». Собственноручно он, кажется, своих детей не наказывал, но другим давал на этот счет весьма жесткие указания. Когда Мария, лишенная прав и титула, продолжала упорно именовать себя принцессой и отказывалась преклонить колени перед Анной Болейн и ее дочерью, король послал на ее усмирение Норфолка. Герцог набросился на Марию с самыми разнузданными проклятиями, заявив под конец, что, если бы она была его дочерью, он схватил бы ее за волосы и колотил головой о стену до тех пор, пока она не треснет и не станет «мягкой, как печеное яблоко». И все равно король счел, что Норфолк был слишком мягок с его дочерью.
Маленькой, пяти- или шестилетней Елизавете король, должно быть, внушал священный ужас — мало того, что роста он был необыкновенно высокого, еще и живот себе чудовищный отрастил. Теперь это был уже не быстроногий атлет, отдающийся с юношеским самозабвением танцам да рыцарским турнирам. Хотя порой он еще мог проявить кое-какую сноровку, но в общем передвигался с трудом, то и дело давая отдых больным ногам. Да и верховая езда требовала теперь немалых усилий. Жизнерадостность и сердечность, так располагавшие когда-то к юному королю окружающих, не вовсе оставили его, но теперь все чаще он впадал в мрачность, а воспоминания о друзьях и родичах, которых он послал на плаху, делали его нелюдимым и портили характер. Он был суровым, как исстари повелось, родителем, верившим в верховный авторитет отца. «Хотя сыновья и дочери должны повиноваться и матери, — обронил он однажды, — их главный долг все же — долг перед отцом». И долг этот состоит в полном, беспрекословном послушании.
Помимо почитания родителей, важнейшими достоинствами ребенка считались скромность и «кротость». Обычные детские соблазны — кулачные бои, обмен плевками, игра в снежки и подобное в этом роде, разумеется, сурово карались, но даже такие невинные забавы, как бег наперегонки или привычка прислоняться к стене, или даже румянец, выступающий на щеках, и запинающаяся речь, когда тебя дразнят другие дети, считались неподобающими. В книге, предназначенной молодым людям, великий гуманист Эразм Роттердамский в мельчайших деталях описывал, как следует вести себя в обществе. Переступать с ноги на ногу, сплетать пальцы, закатывать глаза или бесцельно слоняться, поучал он, неприлично. Руки не должны просто болтаться, надо найти им полезное — как крыльям у птицы — применение, особенно когда «по английскому ритуалу» кланяешься, опускаясь сначала на правое, а затем на левое колено. Сидя или стоя, ноги следует держать вместе — не так, как в Италии, добавлял Эразм, где всякий, кажется, стоит, как аист, на одной ноге. А при хождении следует вырабатывать внушительную и твердую походку, не слишком быструю, это было бы недостойно, но и не слишком медленную, чтобы не казалось, будто ты просто слоняешься без дела.
При разговоре следует облекать речь в точную форму, «с достоинством» выговаривая каждое слово. От детского лопотанья, как, впрочем, и от иных признаков младенчества, следует избавляться как можно раньше. Уже с самого нежного возраста детей заставляли вызубривать, вероятно, совершенно непонятные им «добронравные, серьезные и глубокомысленные» заповеди вроде: «Есть только один незримый Бог — Создатель всего сущего» или: «Он есть высшее добро, без него добра не существует». Речи в детстве следует предпочитать молчание, но, если взрослый обращается к ребенку, последний должен отвечать ясно и по существу, говоря, как наставлял Эразм, со священниками о Боге, с врачами о болезнях и с художниками о живописи. Сомнительно, чтобы взрослые разговаривали с детьми о детстве.
Но книжные наставления по детской речи — это одно дело, а реальная семейная жизнь — совсем другое. Роджер Эшем, наставник Елизаветы в ее отроческие годы, весьма просвещенный, хотя и не чрезмерно педантичный школьный учитель, описывал как-то свое посещение дома одного аристократа, где ребенок лет четырех от роду никак не мог толком заучить короткую молитву перед едой. «В то же время, — замечал Эшем, — из уст его то и дело вылетали такие ругательства, в том числе и новейшего происхождения, каких никак не ожидаешь от ребенка из благородной семьи». Нетрудно понять, в чем тут дело: малыш слишком много времени проводил среди слуг на кухне и в конюшне и подхватывал каждое услышанное там слово. «Но хуже всего то, — продолжал честный Эшем, — что отец с матерью в этих случаях только смеялись».
Ничто не обнаруживает хорошего либо дурного воспитания с такой откровенностью, как поведение за столом, и когда Елизавета выросла достаточно, чтобы трапезничать со взрослыми, ей пришлось овладеть еще и дополнительными нормами этикета. Ей предстояло научиться правильному обращению с ножом и ложкой (вилки не были в ходу), вежливо говорить «спасибо», даже когда она отставляла то или иное блюдо, складывать кости на специальную дощечку, чтобы слуги унесли ее, не обращать внимания на собак, вылизывающих под столом ее запачканные пальцы. По воспоминаниям Эразма, чье детство прошло в середине XV века, к еде тогда относились с благоговением: целовали даже упавший на пол кусок хлеба. Столетие спустя такого почтения уже не наблюдалось, и беспечные родители позволяли детям наедаться за столом так, что их тошнить начинало. Так что можно было бы понять — хотя и не извинить, — если бы дочь такого обжоры-раблезианца, как Генрих VIII, тоже набивала себе живот. Но Елизавета, особенно когда выросла, ела немного, да нет и свидетельств, что в детстве набрасывалась
