Василий Песков - Полное собрание сочинений. Том 4. Туманные острова
Вася чувствует: в нашем газетном деле есть какая-то тайна. Каждый день он ставит на стол пару компотов и простодушно начинает выведывать эту очень нужную ему тайну.
* * *
Александр Яковлевич Марченко. На куртке у него дырочка. Носил в Москве Звезду Героя. Тут снял. Неловко ходить со Звездой в Антарктиде.
Он начальник отряда у летчиков. По-моему, тяготится своей должностью. Мягкий, немного застенчивый человек. Такие предпочитают оставаться всегда рядовыми.
Три дня назад мы летели с ним вглубь Антарктиды. Он передал штурвал второму пилоту. Сел у окошка, задумчиво глядит на поземку под крыльями:
— Шесть часов. И до Берлина вот так же было: шесть туда, шесть обратно…
— Александр Яковлевич, а какой день был самым трудным в жизни у вас?
Долго добросовестно вспоминает:
— 26 августа 1943 года. Бомбил родной город. Енакиево. Немецкие танки скопились. Вижу свою улицу. На ней как раз больше всего. Вижу свой дом. Вижу, в саду на веревке белье сушится. В доме, знаю, мать, сестренка, больной отец. Захожу в пике — в глазах темно. Рядом заходят товарищи с бомбами…
Три дня как пьяный ходил. Город освободили. Командир эскадрильи сразу сказал: езжай! Подхожу к дому — ни окон, ни дверей. Горелые танки стоят. Вижу, идет из сада поседевшая женщина… Пошел навстречу: мать!.. Живы остались все трое, в окопе в саду отсиделись.
— А тут, в Антарктиде, были трудные дни?
— Конечно, были… — Глядит в окошко. Под крыльями — поземка. — Были. У кого их тут не было…
Рисунок Василия Пескова.
* * *
Третий за нашим столом Ильяс Белялович Абушаев.
— Ильяс Белялович, вы, наверное, опять приедете в Антарктиду?
— Может, приеду, может, нет. Мне все равно работать — что в Мирном, что в Монино.
В Монино под Москвой у Ильяса семья. Он работал бульдозеристом. Позвали в Антарктиду работать. Поехал. И ездит уже четвертый раз.
Ильяс может сутки не вылезать из бульдозера. Такое случается в Антарктиде. Ждут самолета, а полосы нет. Вот Ильяс и утюжит.
— Как работает! Вы должны поглядеть, как работает! Скажи: вершок снега снять надо — вершок и снимет. Скажи, надо побриться — побреет бульдозером. — Бульдозерист Николай Романов говорит об Ильясе, как говорят в театре об уважаемом и очень талантливом артисте.
Я чувствую: в деле бульдозеристов тоже есть какая-то тайна, и когда, пообедав, Ильяс надевает здоровенные рукавицы, прошусь к нему на бульдозер.
Любая машина имеет отдых. Бульдозер в Антарктиде отдыха не имеет. Постоянная война со снегом. То чистит полосу, то самолет замело, то надо откапывать склад, то трактор вдруг под снегом исчез — и все забыли, где он стоял. Выручает Ильяс. Он все помнит. Начинает ворочать снег. И трактор появляется на свет божий — ни царапинки…
Ильяс небольшого роста. Когда надо передвинуть тяжелые рычаги, Ильяс поднимается на ноги. А поскольку рычаги надо двигать все время, он почти не садится в кабине. Любое дело в Антарктиде тяжелее в три раза. Я не мог понять, почему этот человек не валится от усталости, отстояв в кабине десять часов. Сидит в столовой веселый. Только к бачку со щами подходит непременно два раза. А после ужина вдруг снова видишь его на тракторе.
— Ильяс, почему не в кино?
— Ребята попросили маленько отчистить. Крыша в доме трещит…
Самолетов здесь ждут, как тепла…
* * *
Николай Пройдаков… Для всех мирян, живущих под снегом, я придумал и записал в книжку шутливое прозвище: «Подснежники».
Применительно к Николаю это прозвище сразу вызывает улыбку. Большой, угловатый. Нижнюю губу ему солнце так разукрасило, словно побывал в переделке.
Вчера Николая в партию — принимали. Красный стол. Нет обычных для кают-компании шуток. Николай стоит, мнет шапку.
— Ну, расскажи о себе…
— Значит, так… Родился в Сибири. В школу, считай, не ходил. Награды имею такие: орден Славы и медаль. Работаю в транспортном отряде, плюс дали нагрузочку — ухаживаю за известными вам животными.
Известные нам животные — шесть здоровенных свиней. Они живут на отходах нашей столовой. За ними надо было ухаживать. А кто возьмется сельское хозяйство вести в Антарктиде? Пришлось поручить Николаю. Он немного стеснялся неожиданной в Антарктиде должности свинаря. Но дело есть дело. Шесть поросят, купленных на рынке в Кейптауне, на хороших харчах превратились в шесть дородных хавроний. Одна из них неделю назад умерла насильственной смертью. В обед мы пришли к единодушному заключению: мороженое мясо есть мороженое мясо, а свежая свинина есть свежая свинина.
— Коля, никакого сравнения! — и показываем большой палец.
Механик-свинарь именинником ходит…
Ивану Хмаре, погибшему вместе с трактором в ледяной полынье.
* * *
В первый день прилета в Антарктиду я снимал пингвинов на острове Хасуэлла. Опасаясь, видно, что я наступлю на гнездо, один пингвин больно ущипнул меня сзади. От неожиданности я уронил на камни аппарат.
— Чепуха, сходи к Сироткину, — сказали летчики.
— А он кто?
— По должности — водопроводчик…
Я с некоторой опаской прошел мимо большой наковальни, мимо лыжи от самолета, перешагнул груду железа и оказался в комнате-мастерской.
Седой человек лет сорока поднял над глазом монокль, потрогал кнопки на моем аппарате.
— Хорошо. Вечерком заходите.
Так я познакомился с Андреем Сергеевичем Сироткиным. Аппарат работал исправно. Но я еще много раз заходил в мастерскую, чтобы поглядеть на работу водопроводного мастера.
Заходят в мастерскую два штурмана, кладут на стол два астрокомпаса самолетов Ил-18.
— Не знаем, что делать. Так собраны на заводе — в Южную Америку улетим вместо Европы.
Водопроводчик поднимает монокль, молча разглядывает сложные астрокомпасы.
— Хорошо. Вечерком заходите…
Проходит геофизик Петя Астахов, ставит на верстачок ящик. В ящике — еще ящик, потом еще. А там — сверхточный хронометр. Надо его перестроить, чтобы замыкал ток один раз в девяносто секунд.
— Хорошо. Посмотрю…
Геофизик облегченно вздыхает:
— Андрей Сергеевич, за эту штуку в Ленинграде мастера не брались…
В мастерской по соседству с пинцетами большие тиски, кузнечная наковальня и какой-то прибор, спрятанный под стеклянный колпак. Полный десяток готовых и еще не готовых заказов: часы, кинокамера, мясорубка, машина для проявления пленки, зажигалка, секундомер, пишущая машинка, объектив, машина для бурения льда. В городе это богатство пришлось бы поместить в пяти мастерских. Тут все делает один человек.
— Водопроводчик… Это что, в шутку?
— Да нет. У него главное дело — вода, отопление. А это так, между прочим…
* * *
И еще один человек за нашим столом — штурман Тихон Михайлович Палиевский.
Его комната по соседству с моей в доме под снегом. У штурмана всегда наготове душистый чай. Можно ворошить старые полетные карты и колоть орехи куском песчаника с острова Хасуэлла. Сегодня Тихон Михайлович лежит на кровати, задрав кверху ноги, и, кажется, в пятый раз читает радиограмму от друга, который летает где-то над Северным полюсом.
Тихон Михайлович тоже летал над Северным полюсом. Третий год летает у Южного полюса. Колем орехи. Говорим о житье-бытье в Антарктиде.
— Был у меня полет… Не знаю, седые волосы появляются постепенно у человека, или сразу в какой-нибудь час? Этот полет был два с половиной часа. Самые трудные полтораста минут в моей жизни. Все до мелочи помню. Угол сноса был двадцать четыре градуса, число — 24 марта…
Много летали, а в тот раз подумали: конец, будут ребята справлять поминки…
Надо было срочно вывезти людей со станции «Комсомольская». Это по дороге к «Востоку». Километров сто не дошел — вышло горючее. Мороз под семьдесят. Летать нельзя. Но если не вывезти, люди погибнут. Полетели. Пилотом был Яков Яковлевич Дмитриев. Сели около поезда.
Быстро посадили людей. Взлетать нельзя — обнаружили неполадку. Представляешь, что за ремонт при таком-то морозе! Целый день провозились. Потом пять часов грели моторы.
Бензину осталось — только-только добраться до «Пионерской». Это первая станция между Мирным и «Комсомольской». Вся станция — один домик в снегу.
Ночь. Даем полный газ — машина ни с места. Снег от мороза сделался, как песок, не идут лыжи, и все. Собрали фуфайки, все лохмотья, какие были. Уложили на полосу, облили бензином. По этой полосе и взлетели. А ночь приготовила еще одну «радость» — шторм! Переглянулись с пилотом: да-а… Чернильная темень. Где земля, где небо… Огоньков на крыльях не видно. По радио чувствуем: Мирный волнуется. «Пионерская» тоже волнуется. А нам нельзя волноваться. Собрался в комок, считаю километры, скорость и угол снова. Выйти на станцию — все равно что маковое зерно на полу в темноте разыскать. А на земле уже настоящая буря. В Мирном не чают увидеться с нами. Подбадривают. По этим бодрым словам чувствуем: положение — хуже некуда…
