Николай Карамзин - История государства Российского. Том IX
Среди хладных волн Белого моря, на острове Соловецком, в пустыне дикой, но знаменитой в России святостию своих первых тружеников Савватия и Зосимы сиял добродетелями Игумен Филипп, сын Боярина Колычева, возненавидев суету мира в самых цветущих летах юности, и служа примером строгой жизни для Иноков-отшельников. Государь слышал о Филиппе: дарил его монастырю сосуды драгоценные, жемчуг, богатые ткани, земли, деревни; помогал ему деньгами в строении каменных церквей, пристаней, гостиниц, плотин: ибо сей Игумен был не только мудрым наставником братии, но и деятельным хозяином острова, дотоле дикого, неприступного: очистил леса, продолжил дороги, осушил болота каналами; завел оленей, домашний скот, рыбные ловли, соляные варницы; украсил, сколько мог, пустыню; смягчил суровость климата: сделал воздух благораствореннее. Бессмертный Сильвестр кончил дни свои в монастыре Соловецком, любимый, уважаемый Филиппом. Вероятно, что они вместе сетовали о перемене Иоаннова нрава; вероятно, что первый открывал Игумену свою душу, некогда блаженную исправлением юного Царя, устройством и счастием Царства: сии беседы могли приготовить Филиппа к великому его подвигу, хотя он, ревностию труженика удаленный на край вселенныя, и не мог ожидать такой славы. Никто без сомнения не мыслил об нем, кроме Иоанна: отвергнув Германа, Царь вздумал — мимо Святителей, мимо всех Архимандритов — возвести Филиппа на Митрополию, желая изъявить тем свое особенное уважение к Христианским добродетелям, и показать, что самые отдаленные пустыни не скрывают их от глаз его. Филипп, Царскою милостивою грамотою призываемый в Москву для совета духовного, отслужил Литургию, причастил всю братию, и со слезами выехал из своей любимой обители, как бы предчувствуя, что одно мертвое тело его туда возвратится. За три версты от Новагорода встретили смиренного Соловецкого Игумена все жители сей древней столицы с приветствием, с дарами и с молением, да ходатайствует за них пред троном: ибо носился слух, что Иоанн угрожает им гневом. Царь принял Филиппа с отменною честию, обедал, беседовал с ним дружелюбно, и наконец объявил, что ему быть Митрополитом. Пустынный Инок изумился, плакал, не хотел сей блестящей тягости; убеждал его не вверять бремени великого ладии малой. Царь был непреклонен. Тогда Филипп предложил условие; сказал Царю: «Повинуюся твоей воле; но умири же совесть мою: да не будет опричнины! да будет только единая Россия! ибо всякое разделенное Царство, по глаголу Всевышнего, запустеет. Не могу благословлять тебя искренно, видя скорбь отечества». Иоанн имел власть над собою: остановил движение гнева в сердце своем; ответствовал тихо: «Разве не знаешь, что мои хотят поглотить меня; что ближние готовят мне гибель?» и доказывал необходимость сего учреждения; но скоро выведенный из терпения смелыми возражениями старца, велел ему умолкнуть. Все думали, что Филипп, подобно Герману, будет удален с бесчестием: увидели проттивное. Иоанн на сей раз не хотел дать ему славы гонимого за добродетель: желал склонить его к безмолвию, явить слабым в глазах России, сделать как бы соучастником в новых правилах своего Царствования. Главные Пастыри церковные служили для того орудием. Повинуясь воле Иоанновой, они убеждали Филиппа принять сан Митрополита без всякого условия, думать единственно о благе Церкви, не гневить Государя дерзостию, но утолить гнев его и пременить в милосердие кротостию; доказывали, что мнимая твердость Филиппова в сем случае будет действием гордости, несогласной с духом истинного слуги Христова; что долг Святителя есть молиться и наставлять Царя единственно во спасении души, а не в делах Царства. Некоторые из Святителей внутренно одобряли Филиппову смелость, но сами не имели ее; другие — именно, Пимен Новогородский, Филофей Рязанский — искали мирской чести и раболепствовали страстям Иоанновым. Убеждения их поколебали Филиппа, не устрашенного Царским гневом, не ослепленного блеском Архипастырства, как доказало следствие, но, может быть, смятенного мыслию отвергнуть сей верховный сан действительно по внушению тайной гордости, по упрямству и недоверенности к Провидению, которое властвует над Царями и не дает им выступать за черту Его вышних уставов, без сомнения мудрых, хотя и неизъяснимых для ума человеческого. Филипп ответствовал: «Да будет, что угодно Государю и Церковным Пастырям!»
Написали грамоту, в коей сказано, что новый, избираемый Митрополит дал слово Архиепископам и Епископам не вступаться в опричнину Государеву и не оставлять Митрополии под тем предлогом, что Царь не исполнил его требования и запретил ему мешаться в дела мирские. Святители утвердили сию хартию своими подписями, и Филипп, заявленный враг опричнины, был немедленно [25 Июля] возведен на Митрополию, к общему удовольствию народа, к досаде развратных любимцев Иоанновых. Казалось, что Государь одержал счастливую победу над собою, воздав честь добродетели. Митрополит уступил, но обнаружив свою важную мысль: Россияне узнали, чего он желает, и могли надеяться на будущее, имея такого Первосвятителя. Все добрые слушали с восторгом приветственную речь нового Митрополита к Иоанну, истинно Пастырскую: о долге державных быть отцами подданных, блюсти справедливость, уважать заслуги; о гнусных льстецах, которые теснятся к престолу, ослепляют ум государей, служат их страстям, а не отечеству, хвалят достойное хулы, порицают достохвальное; о тленности земного величия; о победах невооруженной любви, которые приобретаются государственными благодеяниями и еще славнее побед ратных. Казалось, что сам Иоанн внимал с умилением гласу наставника, уже давно молчавшему в сем храме, что сей некогда любезный для него глас напомнил ему время счастливое и дал вкусить сладость, им забвенную. — Первые дни и месяцы протекли в мире, в надеждах для столицы. Затихли жалобы на кромешников: чудовище вздремало. Царь ласкал Митрополита; а сей добродетельный старец, как бы опасаясь забыть Соловецкую пустыню и строгий обет своей юности, начал строить в Москве церковь во имя ее Святых Зосимы и Савватия.
[1567 г.] Но сия тишина, действие или угрызений совести или притворства Иоаннова, была предтечею новой бури. Тиран из Слободского вертепа своего свирепо глядел на Москву. Хотев удивить Россию избранием Митрополита, о коем никто не думал, Иоанн не замедлил увидеть в нем орудие ненавистных Бояр; уверял себя, что они внушили ему мысль требовать уничтожения опричнины и возмущают народ против сей Царской дружины: ибо кромешники, посылаемые в столицу для наблюдений, доносили, что граждане бегают от них как от язвы, на улицах и площадях; что все безмолвствует, где явится опричник. В воображении Иоанна составились ковы и заговоры: надлежало открыть, доказать их — и следующее происшествие служило поводом к новым убийствам. Главным Боярам Московским, Князьям Бельскому, Мстиславскому, Воротынскому, Конюшему Ивану Петровичу Федорову, тайно вручили грамоты, подписанные Королем Сигизмундом и Литовским Гетманом Хоткевичем: Король и Гетман убеждали их оставить Царя жестокого, звали к себе, обещали им Уделы; напоминали двум первым, что они Литовского роду: третьему, что он был некогда Владетельным Князем; а конюшему Федорову, что Царь уже давал ему чувствовать гнев свой в разных случаях. Бояре, представив сии грамоты Иоанну, ответствовали Королю, что склонять верных подданных к измене есть дело бесчестное; что они умрут за Царя доброго, ужасного для одних злодеев; что если Король желает вызвать их из России, то пусть отдаст им всю Литву, Галицию, Пруссию, Жмудь, Белоруссию, Волынскую и Подольскую земли. Федоров писал к Сигизмунду: «Как мог ты вообразить, чтобы я, занося ногу во гроб, вздумал погубить душу свою гнусною изменою? Что мне у тебя делать? Водить полков твоих я не в силах, пиров не люблю, веселить тебя не умею, пляскам вашим не учился». В письме к Гетману Хоткевичу он прибавил: «Чем можете обольстить меня? Я богат и знатен. Угрожаешь мне гневом Царя: вижу от него только милости». Сам Иоанн взялся, как вероятно, доставить Королю сии ответы, писанные одним слогом; но доставил ли, неизвестно: по крайней мере, любя всегда упрекать Сигизмунда кознями, нигде в сношениях с Литвою не упоминает о таком бесчестном, неосторожном подмане наших Вельмож. Если Государь составлением мнимых Королевских грамот испытывал верность Бояр своих, то она сим случаем была доказана в его глазах, но не в глазах России: гражданин, дающий врагам надежду склонить его к измене, уже омрачается какою-то подозрительною тению. На сей раз Князья Бельский, Мстиславский, Воротынский, уцелели; но Федоров, муж старых обычаев, украшенный воинскою славою и сединою государственной опытности, быв 19 лет в знатном сане конюшего и начальника казенного приказа, Вельможа щедрый, пышный, сделался предметом клеветы. Еще он ревностно служил Царю, доживая век свой с супругою святою, не имея детей, и готовился дать отчет Судии вышнему, когда земный судия объявил его главою заговорщиков, поверив или вымыслив, что сей ветхий старец думает свергнуть Царя с престола и властвовать над Россиею. Иоанн спешил разрушить мнимый ужасный заговор: в присутствии всего двора, как пишут, надел на Федорова царскую одежду и венец, посадил его на трон, дал ему державу в руку, снял с себя шапку, низко поклонился и сказал: «Здрав буди, Великий Царь земли Русския! Се приял ты от меня честь, тобою желаемую! Но имея власть сделать тебя Царем, могу и низвергнуть с престола!» Сказав, ударил его в сердце ножом: опричники дорезали старца, извлекли обезображенное тело из дворца, бросили псам на снедение; умертвили и престарелую жену Конюшего Марию. Потом казнили всех мнимых единомышленников невинного: Князей Ивана Адреевича Куракина-Булгакова, Дмитрия Ряполовского (мужественного воина, одержавшего многие победы над Крымцами), и трех Князей Ростовских. Один из них воеводствовал в Нижнем Новегороде: присланные из Москвы кромешники, числом тридцать, нашли его там стоящего в церкви и сказали: «Князь Ростовский! велением Государя ты наш узник». Воевода, бросив на землю властительскую булаву свою, спокойно отдался им в руки. Его раздели, повезли обнаженного и в двадцати верстах, на берегу Волги, остановились: он спросил хладнокровно, зачем? «Поить коней», — ответствовали кромешники. «Не коням (сказал несчастный), а мне пить сию воду, и не выпить!» Ему в то же мгновение отсекли голову; тело кинули в реку, а голову положили к ногам Иоанна, который, оттолкнув ее, злобно смеялся и говорил, что сей Князь, любив обагряться кровию неприятелей в битвах, наконец обагрился и собственною. Князь Петр Щенятев, знаменитый Полководец, думал укрыться от смерти в монастыре: отказался от света, от имения, от супруги и детей: но убийцы нашли его в келии и замучили: жгли на сковороде (как повествует Курбский), вбивали ему иглы за ногти. Князь Иван Турунтай-Пронский, седой старец, служил еще отцу Иоаннову, участвовал во всех походах, во всех битвах, славнейших для России, и также хотел быть наконец Монахом: его утопили. Казначея Государева именем Хозяина Юрьевича Тютина, славного богатством, рассекли на части вместе с женою, с двумя сыновьями младенцами, с двумя юными дочерьми: сию казнь совершил Князь Михайло Темгрюкович Черкасский, брат Царицы! Так же истерзали и Печатника, или Думского Дьяка, Казарина Дубровского. Многих других именитых людей умертвили, когда они, ничего не ведая, шли спокойно или в церковь, или в свои приказы. Опричники, вооруженные длинными ножами, секирами, бегали по городу, искали жертв, убивали всенародно, человек десять или двадцать в день; трупы лежали на улицах, на площадях; никто не смел погребать их. Граждане боялись выходить из домов. В безмолвии Москвы тем страшнее раздавался свирепый вопль палачей Царских.
