Плутарх - Алкивиад и Гай Марций Кориолан
XIX. ТЕПЕРЬ патриции были довольны решением и весело разошлись, взяв с собою Марция. В промежуток времени до третьего рыночного дня — рынок у римлян бывает каждый девятый день, который зовется «нундины», — объявлен был поход против антийцев, что давало патрициям надежду на отсрочку суда. Они рассчитывали, что война затянется, будет продолжительна, а за это время народ сделается мягче; гнев его стихнет или совершенно прекратится среди забот относительно ведения войны. Но с антийцами был вскоре заключен мир, и войска вернулись домой. Тогда патриции стали часто собираться: они боялись и советовались, каким образом не предавать им Марция в руки народа, с другой стороны — не давать вожакам повода возмущать народ. Заклятый враг плебеев, Аппий Клавдий, произнес сильную речь, где говорил, что патриции уничтожат сенат и совершенно погубят государство, если позволят народу иметь над ними перевес при голосовании. Но старшие и отличавшиеся приверженностью к народу сенаторы говорили, напротив, что, вследствие уступок, народ будет не груб и суров, а, наоборот, ласков и мягок; что он не относится с презрением к сенату, но думает, что последний презирает его, поэтому предстоящий процесс сочтет за оказываемую ему честь, найдет себе в ней утешение и что его раздражение прекратится, лишь только в его руках очутятся камешки для голосования.
XX. ВИДЯ, что сенат колеблется между расположением к нему и страхом перед народом, Марций спросил трибунов, в чем они обвиняют его и за какое преступление привлекают к суду народа. Когда они ответили, что обвиняют его в стремлении к тирании и докажут, что он думает сделаться тираном, он быстро встал и сказал, что теперь он сам явится перед народом для своего оправдания, не откажется ни от какого суда и, если докажут его виновность, будет готов подвергнуться любому наказанию. «Только не вздумайте изменить обвинение и обмануть сенат!» — сказал он. Они обещали, и на этих условиях открылся суд.
Когда собрался народ, трибуны начали с того, что устроили голосование не по центуриям, а по трибам, чтобы нищая: беспокойная, равнодушная к справедливости и добру чернь имела при голосовании перевес над богатыми, уважаемыми и обязанными нести военную службу гражданами. Затем, отказавшись от обвинения подсудимого в стремлении к тирании, как несостоятельного, они снова стали припоминать, что Марций раньше говорил в сенате, мешая дешевой продаже хлеба и советуя уничтожить звание народного трибуна. Трибуны придумали и новее обвинение — обвиняли его в том, что он неправильно распорядился добычей, взятой в области Антия, — не внес ее в государственную казну, а разделил между участниками похода. Это обвинение, говорят, смутило Марция всего более: он не был подготовлен, не мог отвечать народу тотчас же как следует. Он начал хвалить участников похода, вследствие чего зашумели те, кто не принимал участия в войне, а их было больше. Наконец, трибы стали подавать голоса. Большинством в три голоса вынесли обвинительный приговор. Его осудили на вечное изгнание.
После объявления приговора народ разошелся с такою гордостью, с такою радостью, как не гордился никогда, даже после победы над неприятелями; но сенат был в горе и глубокой скорби. Он раскаивался и жалел, что не принял всех мер, не испытал всего, прежде чем позволить народу надругаться над ним и дать в руки его такую силу. В то время не было нужды различать граждан по одежде или другим отличительным признакам: сразу было видно, что веселый плебей, печальный — патриций.
XXI. ОДИН Марций был тверд, не склонял своей головы; ни в его наружности, ни в походке, ни в лице не было никаких признаков волнения. Среди всех жалевших о нем один он не жалел о себе. Но это происходило не потому, что им владел рассудок, или чтобы у него было кроткое сердце, не потому, чтобы он терпеливо сносил случившееся, — он был страшно разгневан и взбешен; это было то, что составляет настоящее страдание, которого не понимает большинство. Когда оно переходит в гнев, то, перегорев, становится чем-то твердым и деятельным. Вот почему рассерженные кажутся деятельными, как больной лихорадкой — горящим: душа его кипит, взволнована, находится в напряжении.
Свое душевное состояние Марций тотчас же доказал своими поступками. Придя домой, он поцеловал громко плакавших мать и жену, советовал им бодро переносить случившееся и немедленно вышел и направился к городским воротам. Его провожали до них почти все патриции; сам он не взял и не просил ничего он ушел в сопровождении трех или четырех своих клиентов. Несколько дней он провел один в своих поместьях. Его волновало много мыслей, внушаемых ему его раздражением. В них не было ничего хорошего, ничего честного: они были направлены на одно — он хотел отметить римлянам и решил вовлечь их в тяжелую войну с кем-либо из соседей. Марций решил попытать счастья сперва у вольсков, зная, что они богаты людьми и деньгами, и надеясь, что прежние поражения не столько уменьшили их силы, сколько увеличили желание вступить в новую борьбу с римлянами и ненависть к ним.
XXII. В ГОРОДЕ Антии жил Тулл Амфидий, вольск, вследствие своего богатства, храбрости и знатного происхождения сделавшийся царем. Для Марция не было тайной, что он ненавидел его сильнее, чем кого-либо из римлян. Ке раз в сражениях, осыпая угрозами и вызывая один другого, они хвастались своим соперничеством, как это бывает обыкновенно у воинственных, честолюбивых и самолюбивых молодых людей. К общей вражде римлян с вольсками присоединилась личная. Несмотря на это, Марций видел в Тулле некоторого рода благородство и знал, что никто из вольсков не пожелает так горячо зла римлянам, как он, при первом представившемся случае. Марций подтвердил справедливость мнения, что «бороться с гневом трудно: за страсть он жизнью платит». Он надел одежду и принял внешность, под которой его могли всего менее узнать, если бы даже увидали, и как Одиссей вошел в «народа враждебного город».
XXIII. БЫЛ вечер. Ему встречались многие; но никто его не узнал. Он направился к дому Тулла и, войдя, сел немедленно у очага, с покрытою головой, не говоря ни слова. Бывшие в доме смотрели на него с удивлением, но заставить его встать не смели, — в его наружности, как и в молчании, было что-то величественное. Об этом странном случае рассказали Туллу, который в то время ужинал. Тот встал, подошел к незнакомцу и спросил, кто он, откуда пришел и что ему надо? Тогда Марций открыл голову и, немного помолчав, сказал: «Если ты не узнаешь меня, Тулл, и, видя меня перед собою, не веришь своим глазам, — мне приходится самому быть своим обвинителем. Я — Гай Марций, сделавший вольскам много вреда и носящий прозвище Кориолана, прозвище, от которого мне нельзя отрекаться. За свои многочисленные труды и опасности я не приобрел ничего, кроме имени, говорящего о моей вражде к вам. Оно осталось у меня не отнятым, все же остальное я потерял, вследствие зависти и наглости народа и бесхарактерности и измены магистратов, званием равных мне. Я изгнан и, как умоляющий о защите, прибегаю к твоему домашнему алтарю, не потому, чтобы заботился о своей личной безопасности или спасении, — зачем мне было приходить сюда, раз я боюсь смерти? — нет, я хочу отметить изгнавшим меня и уже отметил им тем, что делаю тебя господином моей жизни. Если ты не боишься напасть на неприятеля, извлеки, благородный друг, пользу из моего несчастия, сделай мое горе благом для всех вольсков. Я настолько успешнее буду вести войну за вас, чем против вас, насколько удачнее воюют те, кто знает положение неприятелей, в сравнении с теми, кто его не знает. Но, если ты не принимаешь моего совета, я не желаю жить, да и тебе не следует спасать прежнего своего недруга и врага, теперь — бесполезного, ненужного тебе человека». Когда Тулл услышал его предложение, он чрезвычайно обрадовался, подал ему руку и сказал: «Встань, Марций, и мужайся — великое счастье для нас, что ты перешел на нашу сторону. Но подожди, ты увидишь со стороны вольсков еще большее». Затем он радушно угостил Марция. В следующие дни они советовались между собою относительно похода.
XXIV. В ЭТО ВРЕМЯ Рим волновался, вследствие враждебного отношения патрициев к народу, главным образом благодаря приговору над Марцием. Гадатели, жрецы и частные лица рассказывали о многих предзнаменованиях, заслуживавших внимания. Одно из них, говорят, было следующего рода. Тит Латиний, не занимавший особенно блестящего положения, все же мирный, честный и вовсе не суеверный и еще менее — тщеславный человек, видел во сне, что ему явился Юпитер и велел сказать сенаторам, что впереди процессии в его, Юпитера, честь послали дрянного, крайне неприличного плясуна. Тит, по его словам, не обратил сначала на это никакого внимания. Сон повторился во второй и третий раз; но он отнесся к нему так же небрежно. Тогда он лишился своего прекрасного сына, а сам почувствовал, что члены его тела внезапно так ослабли, что он не мог владеть ими. Он объявил об этом в сенате, куда его принесли на носилках. Говорят, когда он кончил свой рассказ, он тотчас почувствовал, что силы его возвращаются, встал и пошел сам собою. Удивленные сенаторы приказали произвести тщательное следствие по этому поводу. Случай состоял в следующем. Кто-то отдал своего раба другим рабам, с приказаньем гнать его, бичуя, по форуму и затем убить. Исполняя его приказание, они стали бить его. От боли он начал извиваться и делал, в мучениях, разного рода неприличные движения. Случайно сзади двигалась религиозная процессия. Многие из участников были недовольны, видя эту тягостную сцену; но никто не перешел от слов к делу, — все ограничивались бранью и проклятиями лицу, приказавшему наказать другого так жестоко. Дело в том, что тогда с рабами обращались крайне мягко, — сами хозяева работали и жили вместе с рабами, поэтому поступали с ними не так строго, снисходительнее. Большим наказанием для провинившегося раба считалось одно то, если его заставляли надеть на шею деревянную рогатку, которой подпирают дышло телеги, и ходить с ней по соседям, — к тому, кто на глазах других нес подобного рода наказание, никто уже не имел доверия. Его звали «ф_у_рцифер» — «фурка» по-латыни значит «подпорка» или «вилы».
