Александр Солженицын - Двести лет вместе (1795 – 1995)
И дело тут не в национальном происхождении Суханова и других – а именно в безнациональном, в антирусском и антиконсервативном их настроении. Ведь и от Временного правительства, – при его общероссийской государственной задаче и при вполне русском составе его, – можно бы ждать, что оно хоть когда-то и в чём-то выразит русское мирочувствие? Вот уж – насквозь ни в чём. Самое сквозное и самое «патриотичное» его действие – это: вести Россию в её начавшемся развале (уже и «Кронштадтская республика», и не одна она, «отделилась от России») – к военной победе! к военной победе во что бы то ни стало! к верности союзникам. (Да и понукивали же сами союзники – что правительства, что их общественность, что финансисты. Вот, в мае, газеты цитируют вашингтонскую «Morning Post»: «Америка дала понять русскому правительству», что в случае сепаратного мира Соединённые Штаты «расторгли бы все финансовые соглашения с Россией»[61]. Тут же кн. Львов: «Страна должна сказать своё властное слово и послать свою армию в бой»[62]). О последствиях дальнейшей войны для России – и заботы нет. И этот перекос, эту потерю чувства национального самосохранения можно проследить едва ли не на каждом заседании Временного правительства, едва ль не при каждом обсуждении.
И даже до смехотворного. Растрачивая миллионы рублей направо и налево, и уж всегда чутко поддерживая «культурные потребности национальных меньшинств», – Временное правительство в заседании 6 апреля (на Светлой неделе) отклоняет просьбу уже давно существующего «великорусского оркестра В.В. Андреева» платить ему жалование, как он получал раньше, «из кредитов бывшей Собственной Его Величества Канцелярии» (кредитов, конфискованных тем же Временным правительством). А всего-то он просил на весь оркестр – в год 30 тысяч рублей – Жалование трёх заместителей министров. – «Отказать!» (хоть и распускайте ваш «великорусский» оркестр, тоже ещё названьице!). Наверно, недоразумение? Андреев подаёт повторную просьбу. Но с непривычной для этого вялого правительства решимостью ему отказывают и второй раз, в заседании 27 апреля[63].
Никогда ни одной русской национальной ноты в этот год не прозвучало у русского министра и историка Милюкова. Но – и «главную фигуру революции», Керенского, в национальном духе тоже не уличишь, ни на какой стадии. Зато – постоянная настороженная ощетиненность против всяких вообще консервативных кругов, и тем более – русских национальных. И в своей последней речи в Предпарламенте 24 октября, – уже отряды Троцкого захватывают Петроград здание за зданием, уже пылает пол Мариинского дворца, – Керенский убеждённо доказывает, что закрытые им большевицкий «Рабочий путь» («Правда») и правая «Новая Русь» – одного и того же направления…
«Инкогнито проклятое» Исполнительного Комитета, конечно, не прошло незамеченным. Оно мучило сперва петроградскую образованную публику, не раз прорывалось в газеты вопросами. Исполком пытался два месяца держать тайну, но к маю пришлось открыться, напечатали раскрытие почти всех псевдонимов (Стеклов-Нахамкис пока утаил, да и Борис Осипович Богданов, энергичный постоянный ведущий Совета, под этой фамилией так и остался, двоясь с Богдановым-Малиновским). Эта непонятная утайка вызывала раздражение, которое ширилось уже и на простых людей. Если в мае звучало на пленуме Совета: «Предлагаем Зиновьева и Каменева» – то из зала кричали: «Называйте их настоящие имена!»
Сокрытие имён не помещалось в сознании тогдашнего простого человека: имена скрывают и меняют только воры. Почему Борис Кац стесняется себя так называть, а он – «Камков»? Почему Лурье скрывается под «Ларин»? Мандельштам – «Лядов»? – У многих псевдонимы тянулись всё-таки из подпольной деятельности, от необходимости скрываться, но вот томский с.-д. Шотман уже в 1917 стал Даниловым, и не один он, – а зачем?
Несомненным остаётся одно: революционеру, принимающему псевдоним, надо было кого-то ввести в заблуждение, но, может быть, не только полицию и правительство? Ведь так и рядовые люди не имеют возможности понять и угадать, кто же их новые вожди.
Увлекшись вольным разгоном первых месяцев Февральской революции, многие еврейские ораторы не сумели увидеть, не замечали, что именно на их частое мельтешение на трибунах и митингах начинали смотреть недоуменно и косо. К моменту Февральской революции никакого «народного антисемитизма» во внутренней России не было, он был только в черте оседлости. (Тот же Эбрагэм Каган мог в 1917 заявить: «Мы любили Россию, несмотря на все притеснения, которым мы подвергались при старом режиме, так как знали, что в притеснениях этих виновен не русский народ», а только царизм[64]). Но за несколько первых месяцев после Февраля раздражение против евреев вспыхнуло именно в народе – и покатилось по России широко, накопляясь от месяца к месяцу. И даже газеты февральского режима сообщали, например, об озлоблении в городских очередях. «Всё изменилось за то мгновение-вечность, которое легло между старой и новой Россией. Но больше всего изменились "хвосты". И странное дело. В то время, как всё "полевело", хвосты поправели. Если вам… хочется послушать черносотенную агитацию… идите постоять в очереди». Среди того услышите: «в чередах евреев не видать совсем, им ни к чему, у них хлеба вдоволь припрятано». И с другого конца очереди – «катится легенда о евреях, припрятавших хлеб»; «хвосты – самые опасные очаги контрреволюции»[65]. – у писателя Ивана Наживина. Москва, осенью; антисемитская пропаганда находила самый живой отклик в революционно-голодных хвостах: «Ишь, сволота!.. Везде пролезли… Ишь, автомобилей-то нахватали, величаются… Небось, ни одного жида в хвостах не видно… Ну, погодите, доберёмся!..»[66]
И всякая вообще революция обнажает в народе прорыв скверны, зависти и злости. То же самое произошло и в русском народе, с давно ослабшей христианской верой. И на евреев, во множестве вознесшихся и видимых, где их прежде не было, да ещё не скрывающих революционной радости, а вот не разделяющих бедствующие очереди, – плескала волна народного раздражения.
Эпизодов его в газетах 1917 года – множество: на Сенной площади и в Апраксином рынке обнаружили запас товаров у торговцев-евреев, «послышались крики… "разгромить еврейские магазины", так как "жиды во всём виноваты"… слово "жид" на устах всех»[67]. – У полтавского купца (видимо, еврея) нашли запасы муки и сала. Стали громить его лавку – и раздались призывы громить евреев. Приехали успокаивать члены СРД и среди них – Дробнис; его избили[68]. – В сентябре в Екатеринославе солдаты громят лавки с криками «бей буржуев! бей жидов!». – В Киеве на Владимирском базаре мальчик ударил гирей по голове женщину, нарушившую мучную очередь. Тотчас крик: «Жиды бьют русских!» – и свалка. (Это – в том Киеве, где уже развеваются и лозунги: «Хай живе вiльна Украина без жидiв и ляхiв!») – Уже при всякой уличной потасовке, даже в Петрограде, часто и без явной причины, кричат: «бей жидов!». – Вот, в петроградском трамвае две женщины «призывали к разгону СРСД, в кото[ром], по их словам, находятся только "немцы и жиды". Обе арестованы и привлекаются к ответственности»[69].
«Русская воля» пишет: «На наших глазах антисемитизм, в самой своей первобытной форме… возрождается и разрастается… Достаточно [в Петрограде] прислушаться к разговорам в трамвае, в "хвостах" у разных магазинов и лавочек и к бесчисленным летучим митингам, устраиваемым на всех углах и перекрестках… обвиняют евреев и в политическом засильи, и в захвате партий и советов и чуть ли не в разрухе армии… в мародёрстве и в скрывании товаров»[70].
Множество социалистов-евреев, агитаторов во фронтовых частях, пользовалось безграничным успехом в весенние месяцы года, когда можно было призывать к «демократическому миру», воевать не требовалось. Тогда никто им не пенял, что они – евреи. Но когда с июня линия ИK повернулась – поддерживать наступление, даже вдохновлять на него, то раздалось – «бей жидов!», и те евреи-увещеватели не раз попадали под кулаки разнузданных солдат.
О самом же Исполнительном Комитете в Петрограде говорили, что он «захвачен жидами». Это мнение уже к июню широко укрепилось в петроградском гарнизоне и на заводах, – и именно так кричали солдаты исполкомовцу Войтинскому, когда он приехал в пехотный полк отговаривать их от угрожающей демонстрации 10 июня, затеянной большевиками.
В.Д. Набоков, никак не подозреваемый в антисемитизме, шутит, что совещание старшин Предпарламента (октябрь 1917) «можно было смело назвать синедрионом»: «Подавляющая часть его состава были евреи. Из русских были только Авксентьев, я, Пешехонов, Чайковский…» Его внимание на это обратил Марк Вишняк, там же сидевший[71].
