Казимир Валишевский - Екатерина Великая. (Роман императрицы)
Что касается Екатерины, то Вольней за свой труд не удостоился от нее ни малейшей признательности: благодаря Циммермана за присылку «Considerations», она сухо заметила, что «автор выбрал слишком избитую тему».
Почему же императрица отнеслась с таким пренебрежением к труду Вольнея? Да, вероятно, потому, что он не понимал того тонкого искусства, которое даже самые выдающиеся его собратья по перу приняли за правило всегда и неуклонно применять в определенных обстоятельствах. Например, Вольней хвалит русскую пехоту, которая, по его мнению, превосходит пехоту всех других стран, – это неловкость! Разве возможно приписывать заслугам пехоты Кагульскую, например, победу?!
Между тем в Вене оказались догадливее: совершенно незначительный автор сочинения «Ueber die Oesterreichisch-Russisch-Turkischen-Kriegsbegebenheiten» (Grätz, 1789), фон Буршейд, смело приписывает честь этой победы гению монархини.
В общем, пресса на этот раз оказалась очень строгой. Блестящим вознаграждением за все перенесенные неприятности явился для Екатерины тот восторг, с которым вся Европа, не исключая и флегматичных голландцев, встретила ее идею вооруженного нейтралитета. По этому поводу купец Горн написал даже стихотворение, в котором поставил русскую императрицу превыше Клеопатры и Елизаветы Английской, а один из ярых сторонников мира, англичанин, увидел в этой идее первый шаг к упрочению вечного мира.
В 1788 году Екатерину ожидал еще больший успех в конфликте со шведским королем, которого она величала «собратом Пугачева, на что маркиз де Сегюр даже не обижался.
Густав III оправдывался, выступив с запиской «Ueber Schweden und Russland, übersetzt aus dem Englischen Milords F. Т…» (1789, без обозначения места). Но такого английского оригинала, по-видимому, вовсе не существовало. Еще меньшего успеха достиг Густав сочинением «Du péril de la balance politique de l’Europe» (Стокгольм, 1790), приписываемым бойкому перу Борка, прусского посла в Стокгольме, не пожалевшего ядовитых стрел по адресу «покровительницы философов»; «философия и гуманность, – пишет он, – очевидно, не мешают нарушать договоры» (стр. 107).
Несмотря на то, что Густаву III удалось заручиться одобрением одного, хотя и шведа по происхождению, но все же немецкого публициста, все, чего король мог добиться, – это лишь нескольких похвал, которые ему притом пришлось разделить со своей могущественной противницей (стр. 237, 285, 355, 369).
Что касается английской прессы, то она не интересовалась кипевшей в Европе борьбой, спокойно выжидая удобного момента, чтобы выступить на сцену. Два года спустя конфликт, – возникший непосредственно между Россией и Англией, послужил поводом к столкновению Фокса с Питтом Младшим в английском парламенте и выдвинул вопрос о войне с Россией. Тогда один из сторонников Питта издал сочинение: «An enquiry into the justice and expediency of prescribing bounds to the russian empire» (London, 1791), указывая в нем на чрезмерность притязаний русской политики, постоянно грозящей внезапным нападением на Индию и Египет. Не успел, однако, Питт воспользоваться результатами своего выступления и получить новые кредиты для предполагаемой экспедиции в Балтийское море, как русский посол в Лондоне, С. Р. Воронцов, путем митингов и брошюр добивается поворота общественного мнения в совершенно обратную сторону и тем обеспечивает мир.
С наступлением второго раздела Польши Англия опять заволновалась. Целая серия писем (появлявшаяся в «The Morning Chronicle» с 20 июля 1792 по 28 июня 1793 г., за подписью «An Calm Observer»), направленная против раздела и видевшая в планах трех держав стремление разделить также и Францию, приобрела почти такую же громкую известность, как двадцать лет перед тем – письма Юниуса. Но и здесь, как в самой Франции, где в это же время, в массе летучих листков, энергично требовали восстановления Польши, все движение оставалось совершенно платоническим, и так же, как и при первом разделе, французские и английские публицисты кончили тем, что всю вину свалили на Пруссию.
Тем временем Екатерина могла спокойно обдумывать новые завоевания, но, по мере приближения ее царствования к концу, даже у самых преданных почитателей ее все ярче выражается одна наклонность, которая, не будучи явно предвзятой и враждебной, тем не менее является крайне опасной для доброй славы Екатерины: это всеобщее стремление сравнивать внешние триумфы ее блестящего царствования с результатами внутреннего правления; итоги одержанных побед и завоеваний с заплаченной за них ценой. Понятно, к чему могли повести подобные сравнения, хотя сама Екатерина, очевидно, не придавала этому достаточного значения.
Неизвестный автор труда «Observations et réflexions sur la Russie actuelle» (1782, без обозначения места), насколько известно, француз, относящийся с большим сочувствием к России, первый отмечает и обсуждает это новое веяние. Голландский врач ван Венцель разрабатывает этот же вопрос. Богослов Abel Burja, проживший десять лет в Петербурге, в качестве воспитателя детей Татищева, в своем сочинении следует примеру обоих названных писателей, так же, как Кокс, Ричардсон и др., вплоть до немецкого писателя Беллермана, приходящего к следующим выводам: «Das mehrste in Petersburg ist im Zustande des Entstehens und der Zerstörung. Ganz fertige Sachen trifft man wenig an. Hat etwas seine Vollkominenheit erreicht, so vernachlässigt man es und uberlässt seinem Schicksale; das ist – dem Tode».[18] (Стр. 239.)
К 1790 году подобное впечатление, производимое Россией, сделалось всеобщим, вопреки усилиям неутомимых льстецов, как Гуппель, который в имении В. Г. Орлова открыл крестьян, помещающихся «в маленьких дворцах», владеющих «ценной обстановкой» и живущих на большую ногу. Член пражской академии наук граф Штернберг утверждает, что эти самые мужики живут вместе с курами и свиньями (стр. 93), прибавляя, что «ein gut kultiviertes Land unter russischer Herrschaft, so lange sie noch das bleibt, was sie gegenwärtig ist, im Kurzen aus seinem Wohlbestande in das bitterste Elend übergehen wird».[19] (Стр. 76.)
К несчастью, Штернберга читали неизмеримо больше, нежели Гуппеля, так же как и Шерера, который развивает ту же идею, но с другой точки зрения, и взгляды которого, по своему интересу и поучительности, сохранили серьезное значение и в современной истории. «Величайшим недостатком полицейской организации (в России), – пишет он между прочим, – является то, что она приводит в жизнь принципы, совершенно противоположные своим целям, и таким образом не уничтожает беспорядка, а только увеличивает его?
Таким образом, приговор, сыгравший роль посмертной оценки потомства, выразился в словах Fortia de Piles, воскликнувшего вместе с неблагодарным Дидро, «le philosophe respecté», которого Екатерина «возродила к жизни»: «Умирая, императрица Екатерина оставит прославленное имя, но зато государство, лишенное людей и денег».
IIIЕкатерина умерла как раз в момент выхода в свет этой книги. Общественное мнение во Франции и в Германии сначала вполне согласились с высказанными в ней взглядами.
Даже в самом Петербурге год спустя появился обзор деятельности императрицы, в котором она, в весьма суровой форме, призывалась «на суд человечества». При этом оказывалось, что Екатерина совершенно поработила русского мужика, пренебрегала просвещением и что все ее правление было проникнуто духом возмутительного милитаризма.
Я прохожу молчанием целую литературу всевозможных памфлетов, которая как бы старается наверстать потерянное и вознаградить себя за чересчур продолжительную сдержанность и в которой, как в «Darstellungen» и в «Anekdoten», приписываемых I. Фр. Гаммериху (1797), выдается за действительный факт, что из сорока воспитанниц первого выпуска Смольного института тридцать сделались публичными женщинами. Копаясь в этой грязи, автор, однако, упоминает, что у Екатерины не было недостатка ни в доброте, ни в великодушии.
Вскоре великая усопшая снова начинает завладевать умами, которые так долго покорялись ее волшебной власти, и после самых грубых нападок, самых несправедливых порицаний, восторженные похвалы снова берут верх в массе обзоров прошлого царствования. Некто барон Г. Таненберг, счастливо (как он сам об этом свидетельствует) проживший много лет в России, возвращается даже к преувеличенному восторгу оплаченных панегириков прошлого времени. Гениальность он видит в Екатерине уже с пеленок и, по-видимому, рассчитывает своим поклонением заслужить расположение русского императора, которого он также превозносит за красоту и мужество, выказанное во время войны со Швецией, где, однако, как известно, Павлу не представлялось даже случая встретиться с неприятелем.
Но этого мало. Одобряя, с похвальным стремлением быть вполне беспристрастным, обе турецкие войны (вопреки своим явным симпатиям к неприкосновенности Оттоманской империи), осуждая в то же время раздел Польши и убийства в Праге, неизвестный автор сочинения «Authentic memoirs of the life and reign» (London, 1797) верными чертами обрисовывает «мужской темперамент» и «здравие суждения» покойной императрицы, ее «глубокую проницательность» и изумительную твердость. Форстер в своем «Kurze Uebersicht der Geschichte Katharina» (Halle, 1797) впадает уже в совершенно нелепую лесть. В «Anekdoten aus dem Privatleben» (Hamburg, 1797) автор хотя и в чересчур льстивых выражениях, но очень удачно разграничивает роли самой Екатерины и окружавших ее, которые, обманывая ее, обращали весь ее абсолютизм в пустой звук.
