Идеология и филология. Ленинград, 1940-е годы. Документальное исследование. Том 1 - Петр Александрович Дружинин
Фадеев сам, как знаток механики появления таких статей, пытается, ввиду смерти их первопричины, остановить порочную практику. Хочет если не упразднить подобное, то хотя бы, говоря словами Жданова, «подрессорить». Но тщетно: после ознакомления секретарей ЦК письмо было похоронено в архиве.
К. И. Чуковский записал в своем дневнике в день смерти Фадеева:
«Мне очень жаль милого Александра Александровича – в нем – под всеми наслоениями – чувствовался русский самородок, большой человек, но боже, что это были за наслоения! Вся брехня Сталинской эпохи, все ее идиотские зверства, весь ее страшный бюрократизм, вся ее растленность и казенность находили в нем свое послушное орудие. Он – по существу добрый, человечный, любящий литературу “до слез умиления”, должен был вести весь литературный корабль самым гибельным и позорным путем – и пытался совместить человечность с гепеушничеством. Отсюда зигзаги его поведения, отсюда его замученная СОВЕСТЬ последние годы. Он был не создан для неудачничества, он так привык к роли вождя, решителя писательских судеб – что положение отставного литературного маршала для него было лютым мучением. Он не имел ни одного друга – кто сказал бы ему, что его “Металлургия” никуда не годится, что такие статьи, какие писал он в последнее время – трусливенькие, мутные, притязающие на руководящее значение, только роняют его в глазах читателей, что перекраивать “Молодую гвардию” в угоду начальству постыдно, – он совестливый, талантливый, чуткий – барахтался в жидкой зловонной грязи, заливая свою Совесть вином»[1012].
После смерти Сталина Фадеев начал вслух признавать многие перегибы. В случае с темой низкопоклонства перед заграницей, пропаганде которой Фадеев посвятил немало творческих сил, он также давал ход назад. Когда в 1955 г. саратовский писатель Г. И. Коновалов поднял вопрос о переиздании своего знаменитого идеологического романа «Университет», выходившего огромными тиражами в пору борьбы с низкопоклонством перед Западом (Б. М. Эйхенбаум характеризовал его как «чудовищный роман»[1013]), то Фадеев писал ему 7 мая 1955 г.:
«…Посмотрите все места, направленные против низкопоклонства, не в том смысле, чтобы изменить их принципиально, – нет, этим-то книга и сильна, – но, может быть, есть излишества? Тогда, естественно, жали в одну сторону, в деталях не разбирались. А не нужно было бы, чтобы вовсе отрицалась необходимость учиться у Запада тому, чему следует учиться»[1014].
В качестве наиболее важного тезиса стоит привести предсмертное письмо Фадеева:
«Не вижу возможности дальше жить, так как искусство, которому я отдал жизнь свою, загублено самоуверенно-невежественным руководством партии и теперь уже не может быть поправлено. Лучшие кадры литературы – в числе, которое даже не снилось царским сатрапам, физически истреблены или погибли, благодаря преступному попустительству власть имущих; лучшие люди литературы умерли в преждевременном возрасте; все остальное, мало-мальски способное создавать истинные ценности, умерло, не достигнув 40–50 лет.
Литература – это святая святых – отдана на растерзание бюрократам и самым отсталым элементам народа, и с самых “высоких” трибун – таких как Московская конференция или XX партсъезд – раздался новый лозунг “Ату ее!” Тот путь, которым собираются исправить положение, вызывает возмущение: собрана группа невежд, за исключением немногих честных людей, находящихся в состоянии такой же затравленности и потому не могущих сказать правду, – выводы, глубоко антиленинские, ибо исходят из бюрократических привычек, сопровождаются угрозой, все той же “дубинкой”.
С каким чувством свободы и открытости мира входило мое поколение в литературу при Ленине, какие силы необъятные были в душе и какие прекрасные произведения мы создавали и еще могли бы создать!
Нас после смерти Ленина низвели до положения мальчишек, уничтожили, идеологически пугали и называли это – “партийностью”. И теперь, когда все это можно было бы исправить, сказалась примитивность, невежественность – при возмутительной доле самоуверенности – тех, кто должен был бы все это исправить. Литература отдана во власть людей неталантливых, мелких, злопамятных. Единицы тех, кто сохранил в душе священный огонь, находятся в роли париев и – по возрасту своему – скоро умрут. И нет никакого стимула в душе, чтобы творить…
Созданный для большого творчества во имя коммунизма, с шестнадцати лет связанный с партией, с рабочими и крестьянами, одаренный богом талантом незаурядным, я был полон самых высоких мыслей и чувств, какие только может породить жизнь народа, соединенная с прекрасными идеалами коммунизма.
Но меня превратили в лошадь ломового извоза, всю жизнь я плелся под кладью бездарных, неоправданных, могущих быть выполненными любым человеком, неисчислимых бюрократических дел. И даже сейчас, когда подводишь итог жизни своей, невыносимо вспоминать все то количество окриков, внушений, поучений и просто идеологических порок, которые обрушились на меня, – кем наш чудесный народ вправе был бы гордиться в силу подлинности и скромности внутренней глубоко коммунистического таланта моего. Литература – это высший плод нового строя – унижена, затравлена, загублена. Самодовольство нуворишей от великого ленинского учения даже тогда, когда они клянутся им, этим учением, привело к полному недоверию к ним с моей стороны, ибо от них можно ждать еще худшего, чем от сатрапа Сталина. Тот был хоть образован, а эти – невежды.
Жизнь моя, как писателя, теряет всякий смысл, и я с превеликой радостью, как избавление от этого гнусного существования, где на тебя обрушивается подлость, ложь и клевета, ухожу из этой жизни.
Последняя надежда была хоть сказать это людям, которые правят государством, но в течение трех лет, несмотря на мои просьбы, меня даже не могут принять.
Прошу похоронить меня
