Константин Рыжов - 100 великих россиян
Смерть Николая I и начало нового царствования, которое в отличие от предшествующего, обещало быть либеральным, породили в Достоевском надежду на скорую перемену в своей судьбе. В марте 1859 г. он получил долгожданную амнистию и в декабре смог переехать в Петербург. Друзья и знакомые были поражены его кипучей энергией. Он вернулся не разбитым или надломленным и не казался разочарованным или нравственно искалеченным — он смотрел на мир бодрее прежнего, отличался веселостью и мягкостью в обращении. «Я верю, что еще не кончилась моя жизнь», — писал Достоевский в одном из писем. Страна, в которой он оказался, совсем не походила на ту, что оставил он десять лет назад: все пришло в движение, всюду чувствовался дух обновления и надежда на скорое преобразование общества. Достоевский с энтузиазмом окунулся в эту кипучую стихию. Вместе с братом Михаилом он решил издавать ежемесячный журнал «Время» большого объема (32 печатных листа), в котором кроме литературного предусматривались экономический, финансовый и философский отделы. Задачей нового органа было провозглашено «примирение цивилизации с народным началом и синтез русского культурного слоя с подспудными силами народа». Не принадлежа идейно ни к славянофилам, ни к западникам, Достоевский предполагал проводить в своем журнале некую среднюю линию. В кружке сотрудников «Времени» не было даже следа революционного направления. Здесь господствовали нравственные и умственные интересы, чистый либерализм без всякой мысли о насильственном перевороте. Первый номер журнала вышел в январе 1861 г. В следующие месяцы Достоевский опубликовал здесь две крупные вещи — свои каторжные мемуары «Записки из мертвого дома» и роман «Униженные и оскорбленные». Кроме того его перу принадлежало множество статей на самые разные темы. Новый орган был сразу отмечен русской публикой. «Время» имело огромный успех, число подписчиков быстро увеличивалось, но в апреле 1863 г. за публикацию статьи «Роковой вопрос» (посвященной польскому восстанию) журнал был неожиданно закрыт. Братьям Достоевским пришлось хлопотать об организации нового журнала «Эпоха».
В том же году Достоевский пережил одно из сильнейших увлечений в своей жизни — страсть к Аполлинарии Сусловой. Роман с ней был бурный и драматичный, словно взятый со страниц его романа, только действительность здесь предшествовала вымыслу. Став любовницей Достоевского, Суслова тяготилась этой страстью и уехала за границу. Между любовниками развернулась настоящая драма любви-ненависти, в которой обе стороны наносили друг другу расчетливые и жестокие удары. Оставив все дела, Достоевский отправился за Сусловой в Германию и Париж. Страсть к любимой женщине странным образом переплетается в нем со страстью к игре. Он постоянно играет на рулетке — в Висбадене выигрывает в один вечер 10 тысяч франков а в Баден-Бадене проигрывается вчистую. С этого времени ведет свое начало его безумная всепоглощающая страсть к игре, которая в течение многих лет не позволяла ему вылезти из долгов. (Вместе с тем рулетка и переживания, связанные с ней, дали Достоевскому материал к одной из лучших его повестей «Игрок».) Возвратившись из-за границы, в октябре 1863 г. Достоевский возобновил хлопоты по организации журнала «Эпоха». Разрешение было получено в январе 1864 г. Но блестящего успеха первого журнала повторить не удалось.
«Эпоха» появилась на свет мертворожденной, и вся история второго журнала Достоевских есть история его медленной гибели. В первом номере, который вышел в марте, было помещено начало повести «Записки из подполья». Создавалась она в крайне неблагоприятных условиях. Достоевский писал эту вещь с «мукой и отчаянием», сидя у постели умирающей жены, писал в спешке, тревоге, без вдохновения (повесть позарез нужна была для того, чтобы поставить на ноги журнал), буквально привязывая себя к письменному столу.
Но несмотря на это из-под пера его вышло исключительно цельное и глубокое произведение. Потрясающий драматизм мысли, впервые обретший здесь свое воплощение, стал потом важной особенностью всех поздних великих романов-трагедий Достоевского. Точно так же в первый раз здесь было явлено миру его парадоксальное религиозно-нравственное учение.
«Записки из подполья» представляют собой исповедь изверившегося мечтателя-циника, «подпольного человека», рационалиста, «мертворожденного общечеловека», который с противоестественным наслаждением раскрывается перед читателем в своем нравственном «неблагообразии» и выворачивает перед ним всю низость своей души. В уста этого антигероя Достоевский вкладывает трагические размышления о сути человеческой природы и путях развития человечества. Острие едкого сарказма автора «Записок» направлено против утилитарной теории гуманизма «западников» и особенно Чернышевского, против их наивной веры в прогресс и человека. Известно, что век Просвещения в противовес религиозному аскетизму христианства выдвинул понятие разумного эгоизма как надежной связи человеческого сообщества. В основе этого учения лежало представление о «естественном человеке», который озабочен в своих стремлениях достижением собственного «счастья». Человек этот сам по себе не добр и не зол, таковым его делает общественное устройство. В обществе, которое организовано на неправильных началах, стремления к счастью отдельных людей сталкиваются между собой. Отсюда пороки и преступления. В справедливо организованном обществе, напротив, человек, заботящийся о своей пользе, одновременно приносит пользу и другим людям И там и здесь личная выгода является главной движущей пружиной общественного развития. Герои романа Чернышевского «Что делать?» много и охотно рассуждают на эту тему. «Теперь вы занимаетесь дурными делами, — говорит, например, Лопухов, — потому что этого требует ваша обстановка, но дать вам другую обстановку, и вы с удовольствием станете безвредны, потому что без расчета вы не хотите делать зла, а если вам выгодно, то можете делать что угодно, — даже действовать честно и благородно, если так будет нужно. Тогда злые увидят, что им нельзя быть злыми, и злые станут добрыми, ведь они были злыми только потому, что им вредно было быть добрыми».
Этот младенческий оптимизм в понимании природы зла вызывает у автора «Записок» разливы желчи. «О скажите, — восклицает он, — кто это первый объявил, кто первый провозгласил, что человек потому только делает пакости, что не знает настоящих своих интересов, а что если бы его просветить, открыть ему глаза на его настоящие, нормальные интересы, то человек тотчас же перестал бы делать пакости; тотчас же стал бы добрым, потому что именно увидел бы в добре собственную свою выгоду, а известно, что ни один человек не может действовать заведомо против собственной выгоды, следственно, так сказать, по необходимости стал бы делать добро? О, младенец! О, чистое невинное дитя!» И автор рисует собственное, изощренное видение природы человека. Человек, поступки которого основаны на пошлой бухгалтерии выгод и расчетов, по его мнению, не человек вовсе, а автомат, машина, «штифтик».
Потому как самое человечное в человеке — это его свободная воля. Вольное и свободное «хотение» человека есть его «самая выгодная из выгод». Ради права захотеть человек может захотеть и невыгодного. Весь смысл человеческого существования, весь смысл человеческой истории состоит в самоутверждении иррациональной воли. Мировой процесс никакой цели не имеет, никакого прогресса не существует; человечество вовсе не стремится к благоденствию и устройству, оно любит созидание и счастье, но нисколько не меньше наслаждается разрушением и страданием. История человечества — бессмысленное нагромождение бедствий и злодейства. Человек осужден вечно куданибудь идти, но ему совсем не так уж хочется куда-то прийти. Поэтому на основаниях чистого разума и голой выгоды справедливое общество никогда не может быть построено. В этом психологическом и философском утверждении Достоевского суть его повести. Трагедия «подпольного» человека в том, что он, глубоко понимая суть жизни, не видит в ней никакого смысла. За каждой строчкой его горькой исповеди виден сам автор. Но Достоевский, дойдя в своих тягостных размышлениях до самых крайних пределов отрицания, сумел возродиться вновь, обретя веру в Христа. В ней одной он и видел спасение человеческой цивилизации, так как непоколебимо был уверен в том, что зло в человеке может быть побеждено только чудом.
Живя в век утверждающегося безверия, когда атеизм и рациональное мышление приобрели офомное влияние на мироощущение людей, Достоевский с тревогой вглядывался в будущее Грядущая история виделась ему в свете Апокалипсиса, и он предрекал неслыханные мировые катастрофы «Конец мира идет, — писал он, — конец столетия обнаружится таким потрясением, какого еще никогда не бывало». Главная опасность, о которой он настойчиво предупреждал современников, крылась в крахе гуманизма: без веры в Бога и бессмертие души старый гуманизм перерождается в свою противоположность, так что любовь к человечеству феноменальным образом обращается в ненависть и всеобщую войну. Достоевский всеми фибрами души предчувствовал эту дьявольскую метаморфозу и первым пророчески указал на то, что человеколюбивые социалистические идеи таят в себе зерна тоталитаризма. Ведь место Бога в душах людей не может оставаться пусто! Оно неминуемо будет заполнено, но место богочеловека Христа в сердцах толпы займет демоническое существо, «сильная личность» — человекобог, который стоит «вне морали», по ту сторону «добра и зла», которому «все позволено» и который «может приступить» все законы. Герой романа Достоевского «Бесы» Кириллов заявляет: «Если Бога нет, то я — Бог». В том же романе социалист-теоретик Шигалев докладывает на собрании кружка революционеров, что он «запутался в собственных данных» и его заключение оказалось «в прямом противоречии с первоначальной идеей». «Выходя из безграничной свободы, — говорит Шигалев, — я заканчиваю безграничным деспотизмом». О самой этой теории сообщает походя другой участник заседания: «Он (Шигалев) предлагает, в виде конечного разрешения вопроса, — разделение человечества на две неравные части. Одна десятая доля получает свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми. Те же должны потерять личность и обратиться вроде как в стадо и при безграничном повиновении достигнуть рядом перерождений первобытной невинности, вроде как бы первобытного рая, хотя, впрочем, и будут работать». Далее следует ироническое замечание о том, что «меры, предлагаемые автором для отнятия у девяти десятых человечества воли и переделки его в стадо, посредством перевоспитания целых поколений, — весьма замечательны, основаны на естественных данных и очень логичны».
