Михаил Кром - «Вдовствующее царство»: Политический кризис в России 30–40-х годов XVI века
На пороге нового, XXI в. ревизия устоявшихся взглядов на губную реформу произошла и в отечественной историографии. Так, Т. И. Пашкова видит причину введения губных учреждений не в пресловутом росте «классовой борьбы» и не в намерении правительства ограничить власть кормленщиков, а в стремлении создать на местах эффективные органы борьбы с разбоями, которые бы координировали свои действия между собой, не замыкаясь в пределах своих уездов и волостей (что было характерно для наместников и волостелей), и подчинялись единому руководству в Москве. При этом, подчеркивает исследовательница, новые структуры местного управления создавались не вместо, а наряду со старыми институтами[2057].
Точку зрения Т. И. Пашковой полностью поддержал В. Н. Глазьев, отметивший, что изученное ею применительно к первой половине XVI в. переплетение функций старых и новых органов власти оставалось характерной чертой системы местного управления и в последующий период, во второй половине XVI–XVII в.[2058]
Если Н. Е. Носов характеризовал преобразования 30–40-х гг. XVI в. как радикальную реформу, то современные исследователи склонны, наоборот, подчеркивать традиционализм действий властей. Так, Т. И. Пашкова напоминает о том, что, хотя губные органы создавались впервые, но сам обычай участия местного населения в сыске разбойников существовал уже давно (он отразился, в частности, в статьях Белозерской уставной грамоты 1488 г. и Судебника 1497 г.). Речь, таким образом, шла о возведении в закон норм обычного права[2059].
В том же духе высказался недавно С. Н. Богатырев в исследовании о губных старостах 50-х гг. XVI в.: «Губная администрация не была ни новшеством „боярского правления“ конца 1530-х гг., ни кратковременным заигрыванием с „демократическим“ самоуправлением на местном уровне. Развитие губных учреждений представляется скорее эволюционным процессом, шедшим в течение всей первой половины XVI в., чем радикальной реформой»[2060].
* * *Знакомясь с литературой последних лет, посвященной истории губной реформы, невольно приходишь к мысли о цикличности развития историографии: многие наблюдения и выводы в исследованиях Б. Дэвиса, Т. И. Пашковой, В. Н. Глазьева, С. Н. Богатырева напоминают оценки, высказанные сто и более лет назад в работах Б. Н. Чичерина, В. О. Ключевского, С. А. Шумакова и других ученых XIX — начала XX в. Кроме того, можно заметить, что хронологические рамки губной реформы становятся все более расплывчатыми по мере того, как уходят в прошлое попытки историков увидеть за строками губных грамот некий тайный замысел правительства: подавление антифеодальных выступлений, ограничение власти наместников, укрепление позиций Москвы на территории бывших уделов[2061] или создание на местах органов сословного представительства[2062].
В этом плане очень характерны попытки Т. И. Пашковой и С. Н. Богатырева (как в свое время С. А. Шумакова) удревнить историю губной реформы, обнаружить давние истоки губных учреждений. По словам Богатырева, «идея о том, что губная реформа началась в конце 1530-х годов, основана на изучении сохранившихся губных грамот. Вместе с тем эти источники слишком немногочисленны, чтобы представить всю историю губного управления. С начала XVI столетия, по крайней мере, и вплоть до начала XVIII в. центральные власти экспериментировали с различными методами вовлечения разных групп местного населения в деятельность по поддержанию законности и порядка в провинции»[2063].
В самом деле, если рассматривать создание губных учреждений лишь как один из экспериментов по наведению порядка на местах и искоренению преступности, то грань 1530-х гг. становится относительной: ясно ведь, что центральная власть озаботилась проблемой разбоев гораздо раньше, что и отразили, в частности, статьи Судебника 1497 г. Столь же условной является и другая закрепившаяся в научной литературе хронологическая грань — середина 1550-х гг., поскольку упомянутые «эксперименты» властей по созданию эффективной системы борьбы с «лихими людьми» продолжились и после упомянутой даты.
Итак, предположим, что правительство, отдавая распоряжения о создании на местах выборных органов для преследования «лихих людей», не преследовало никаких иных целей, кроме той, которая прямо подразумевается в самих дошедших до нас ранних губных грамотах, а именно — решительной и бескомпромиссной борьбы с разбойниками. Попробуем взглянуть на нововведение 1530-х гг. под более широким углом зрения — как на одну из мер, которые практиковала великокняжеская власть с конца XV в., пытаясь обуздать разгул преступности в стране.
* * *Впервые в общегосударственном масштабе меры по борьбе с «лихими людьми» были регламентированы в Судебнике 1497 г. В этом памятнике в качестве родового понятия для наиболее тяжких преступлений используется термин «татьба»; причем суд по такого рода делам был предусмотрен на двух уровнях: центральном (суд великого князя или боярина) и местном (суд наместника). Статья «О татбе» (ст. 8 по традиционной нумерации) из раздела о боярском суде гласила: «А доведуть на кого татбу, или разбой, или душегубство, или ябедничество, или иное какое лихое дело, и будет ведомой лихой, и боярину того велети казнити смертною казнью…»[2064] Поимкой, доставкой в суд, охраной и пыткой татей занимались специальные судебные агенты — недельщики, функции которых описывались особым разделом Судебника («О неделщиках указ», ст. 31 и сл.). «А пошлют которого неделщика по татей, — говорилось в ст. 34, — и ему татей имати безхитростно, а не норовити ему никому»[2065].
Процедуру наместничьего суда по делам о «лихих людях» определяла ст. 39 Судебника («О татех указ»): «А доведут на кого татбу, или разбой, или душегубьство, или ябедничьство, или иное какое лихое дело, а будет ведомой лихой, и ему [наместнику. — М. К.] того велети казнити смертною казнью…»[2066]
В случае приезда московского недельщика в какой-либо город или волость (т. е. на территорию, находившуюся в юрисдикции соответственно наместника или волостеля), для подтверждения своих полномочий он должен был предъявить особую «приставную» грамоту: «А в которой город или в волость в которую приедет неделщик или его человек с приставною, и ему приставная явити наместнику или волостелю, или их тиуном» (ст. 37)[2067].
Все эти законодательные нормы давно известны в науке и неоднократно комментировались исследователями[2068], но почему-то до сих пор не предпринималось попыток изучить встречающиеся в актовом материале первой половины XVI в. ссылки на деятельность упомянутых в Судебнике великокняжеских недельщиков, посылаемых для поимки «лихих людей». Впервые на эти документы обратил внимание С. М. Каштанов почти полвека назад в рецензии на книгу Н. Е. Носова по истории местного управления, однако до сих пор они не были подвергнуты систематическому изучению[2069].
Речь идет о жалованных несудимых грамотах 20–40-х гг. XVI в., предоставлявших их владельцам иммунитет от судебной власти наместников и волостелей. Обычно это пожалование сопровождалось установлением ежегодных сроков (от одного до трех), когда грамотчик или его люди могли быть вызваны в великокняжеский суд по искам других лиц. Начиная с 1522 г., как установил С. М. Каштанов, в некоторых из этих грамот встречается важная оговорка о возможности бессрочного вызова грамотчика в суд в случае присылки из Москвы недельщика «с записью». Так, в жалованной несудимой грамоте Василия III игумену Кассиано-Учемского монастыря на вотчины в Углицком уезде, выданной 1 июня 1522 г., устанавливались два срока для явки монастырской братии или крестьян по иску в великокняжеский суд (Крещение и Петров пост), а далее говорилось: «…а коли мой, великого князя, боярин или дьяк по игумена Пахомья и его братью и по их крестьян пошлет недельщика с записью, опричь тех двух сроков, и им на те сроки ставитись…»[2070]
Жалованная грамота Василия III Симонову монастырю от 3 января 1524 г. на владения в Бежецком Верхе и Углицком уезде проясняет обстоятельства, при которых в монастырской вотчине мог появиться недельщик «с записью». Монастырские крестьяне могли быть вызваны в великокняжеский суд по искам других лиц только два раза в году (на Рождество Христово и Петров пост), но с оговоркой: «…оприч лихих людей, татей и розбойников». «А в лихих делех в татьбах и в розбоях, — гласила далее грамота, — по их крестьан ездят наши недельщики з записьми и на поруку их дают безсрочно»[2071].
Такой же порядок в подобных случаях устанавливался в жалованной несудимой грамоте Василия III митрополиту Даниилу на суздальское село Быково с деревнями, выданной 22 сентября 1526 г.: «А учинится у них душегубство, и розбой, и татьба с поличным в году меж тех сроков [Рождество Христово и Петров день. — М. К.] в том его селе, — говорилось в документе, — и наши бояре пришлют наших неделщиков с записью по его людей и по христиан, да тех его людей и христиан дают на поруки на крепкие да за порукою их приводят с собою вместе к мне, к великому князю»[2072].
