Коллектив авторов - Историческая культура императорской России. Формирование представлений о прошлом
В письме к М.А. Дмитриеву М. Погодин, рассказывая об открытии памятника, переходит от эйфории к рефлексии:
Вот как отпраздновали мы открытие памятника Карамзину. Кажется – это было первое торжество в таком роде. Первые опыты не могут быть полны, Державин в Казани может быть открыт теперь, разумеется, еще с большим блеском. Всего нужнее гласность, которая у нас вообще находится в самом несчастном положении. <…> Надобно по всей России заранее распространить известие о дне открытия; надобно, чтобы все Университеты и Академии могли прислать своих представителей; чтобы произнесено было несколько торжественных речей, чтобы заранее напечатана была книга, хоть в роде альманаха, в честь Державину, с его биографией, письмами, известиями, разборами его сочинений, описанием памятника, портретами, снимками, в молодости, в старости, с его руки, и тому под. – Все это будет, будет, когда мы сделаемся опытнее, своенароднее на деле, а не на словах только![1460]
Здесь важно, во-первых, понимание того, что открытие памятника должно сопровождаться особой церемонией, и, во-вторых, ощущение недостаточности существующего ритуала. Вероятно, именно в этом контексте и не берутся в расчет предыдущие памятники (в том числе и памятник Ломоносову в Архангельске) – события не было. Только сопутствующие ритуалы могут ввести бездушный, в сущности, монумент в поле культуры, подчеркнутая значимость события придает значимости самому памятнику, объясняет его окружающим, делает частью общественной жизни. Об этом же писал Николай Языков своему брату Александру:
По случаю объявления (так называется в нашей Библии инаугурация монументов) памятника Карамзину должно издать альбом, в котором должны участвовать все русские поэты и прозаики: каждый пусть напишет об нем стихи или статью! Так делали немцы в честь Шиллера и Гёте. Похвально перенимать похвальное[1461].
Создание памятников уже не декларируется как практика, ориентированная на иностранцев или копирующая иностранный церемониал. Однако, как только возникает желание эту практику как-то оживить и развить, приходится обращаться к зарубежному опыту. Он плохо приспособлен к русской действительности – цензура далеко не сразу позволила напечать погодинское «Историческое похвальное слово…», а потом и языковское стихотворение, посвященное открытию памятника в Симбирске. Разрешение было получено только в январе 1846 года.
К кому был обращен памятник, для кого и кем он создавался? С одной стороны, адресат, безусловно, помещен в будущее. О памяти почти не говорилось, речь шла о потомках и о воспитательном значении монумента. То есть вся эта история как бы сообщала культурным наследникам: вот эта фигура для вас важна, вы должны особо чтить ее существование (правда, тут же возникает ощущение, что нужно еще и объяснять, чем же именно важна). Выступающие видят свою публику воочию и обращаются прямо к ней. «Слава вам, мужи именитые (выделено мною. – С.Е.), коим первым пришла на сердце, сродная вашему сердцу, благородная мысль, почтить премудрость!» (Епископ Симбирский и Сызранский Феодотий)[1462]. Мучаясь составлением речи, Погодин описывает ситуацию произнесения ее:
Перед кем? Не перед толпой необразованной, легко приходящей в соблазн, способной к кривым толкованиям, а перед дворянами, его согражданами, людьми просвещенными![1463]
Иллюзий относительно народного характера торжества нет.
Вся эта красивая история отравлялась только одним, а именно: памятником. Это стало ясно еще до открытия – Н. Языков писал к Н. Гоголю еще в 1844 году:
Памятник, воздвигаемый в Симбирске Карамзину, уже привезен на место. Народ смотрит на статую Клии и толкует, кто это: дочь ли Карамзина или жена его? Несчастный вовсе не понимает, что это богиня истории!! Не нахожу слов выразить тебе мою досаду, что в честь такого великого человека воздвигают эту вековечную бессмыслицу!![1464]
Прогнозы оправдались. Венчающую постамент женскую фигуру принимали и за Варвару-великомученицу, и за покаявшуюся волжскую разбойницу, которую называли чугунной бабой.
* * *Опыты продолжались. В Казани в 1847 году был установлен памятник Г.Р. Державину, над которым работала та же команда, что и в Симбирске, – скульптор С.И. Гальберг, архитектор К.А. Тон. Открытый чуть позже симбирского, державинский монумент имеет более долгую предысторию. Наиболее подробная версия событий принадлежит профессору Я.К. Гроту; она изложена в его книге «Жизнь Державина». Стоит обратить внимание и на то, что 1880 год, когда этот труд был опубликован в качестве заключительного тома державинского собрания сочинений (на долгие годы ставшего образцом изданий подобного рода), отмечен открытием памятника Пушкину и пушкинскими торжествами. Грот был одним из самых активных участников этого события. Мысль о постановке памятника Державину казалась ему к 1880 году уже вполне сама собой разумеющейся, и он не замечает анахронизма, когда пишет:
Естественная мысль воздвигнуть в Казани памятник по примеру поставленного в Архангельске Ломоносову, была, уже в первые годы по смерти поэта, высказываема несколько раз[1465].
Державин умер в 1816 году, и памятника Ломоносову тогда еще не существовало даже в проекте.
Дальнейшая хронология событий по Гроту выглядит так: 1830 год – казанское Общество любителей отечественной словесности составило проект памятника и препроводило его к министру народного просвещения, Академия художеств его не одобрила, был разработан новый проект академика Мельникова и открыта подписка по всей империи. Сбор пожертвований был так успешен, что решили возвести более монументальный памятник и объявили конкурс, победителями которого стали архитектор К. Тон и скульптор С. Гальберг. После долгих обсуждений городская общественность предполагала поставить монумент на городской площади, но в дело опять вмешался император (очевидно, самый главный авторитет в деле установки памятников в России). При посещении Казани Николаем I в 1836 году для высоких гостей устраивается подробная экскурсия по университету, по окончании которой «Государь Император приказать изволил, среди этого двора, поставить предполагаемый памятник в честь Державина»[1466].
Весь процесс освещается в «Прибавлениях к “Казанскому вестнику”», издаваемому университетом, – здесь публикуются сообщения об утверждении проекта, открытии подписки, списки чиновников «и другого звания лиц», сделавших пожертвования на сооружение в Казани памятника Г.Р. Державину в 1832–1833 годах.
Эти списки свидетельствуют, что подписка приняла широчайший размах и действительно шла «по всему государству»… Пожертвования поступали от самых различных сословий: в г. Саратове «купец Образцов внес 10 рублей 25 копеек», в г. Лукоянове «крестьянин Павел Кохин – серебром 10 копеек», в г. Оханске «генерал губернатор Западной Сибири генерал от инфантерии Иван Александрович Вельяминов – ассигнациями 50 рублей», в г. Онеге «подканцелярист Петр Яковлев Петров – серебром 5 копеек»[1467].
В 1847 году в местной хронике помещаются «подробные сообщения о ходе подготовки к открытию памятника. Все лето вокруг памятника безостановочно шли работы. Люди толпами приходили посмотреть на “Богатыря”, как простой народ назвал статую»[1468]. По замыслу автора, передаваемому Гротом,
поэт сидит на камне, на скалистой почве; углубленный в размышление, он вдруг почувствовал себя вдохновенным; голова его поднялась, чтобы уловить мысль, в ней сверкнувшую; правая рука осталась в том же положении, как он поддерживал голову; левая берется за лиру.
Одет он лаконично – в тогу и сандалии. На рельефах Гальберга – богатый набор мифологических и аллегорических фигур: Минерва, Аполлон, Фемида, грации, Фелица, Ночь и День.
Открытие памятника в 1847 году сопровождалось обязательной в таких случаях панихидой, амвоном перед памятником, откуда произносились речи, провозглашением «вечной памяти», окроплением святой водою, а также специальным выступлением архимандрита Гавриила. По окончании этой церемонии действие перенеслось в университетскую актовую залу, украшенную соответственно случаю мемориальным столом с письменным прибором писателя, а также бюстом чествуемого.
Казань – университетский город, и вполне логично, что задача риторического оформления праздника в основном ложилась на университетских профессоров. Торжества открывались ритуальной частью – эту роль с честью выполнил архимандрит Гавриил, слово которого напоминало заклинание: он говорил о народных учителях (в число которых входили Ломоносов и Карамзин) и певцах (здесь он переходил к Державину). Главными словами в его речи были – «Отечество», «Бог», «герои». Церковь постепенно вырабатывает свое отношение к секулярному «воздвижению кумиров», оформляя его концептами мудрости, учительства и народного просвещения. Содержательная часть мероприятия была богатой на слова и идеи и включала в себя попытку рефлексии происходящего: начинает осознаваться общая перспектива и преемственность коммеморации культурных героев[1469]. И памятник Державину как бы выводится за пределы казанского локуса, он оказывается не случаем региональной инициативы, но сознательным вкладом местных кругов в общероссийскую традицию, участием ее в общей (прошлой, настоящей, будущей) жизни всей России.
