Казимир Валишевский - Сын Екатерины Великой. (Павел I)
Россия действительно дышала свободно, – по крайней мере то, что тогда называли Россией. По свидетельству разных очевидцев, на улицах столицы плакали от радости. Прохожие, не знавшие друг друга, обнимались и поздравляли со счастливой переменой. На Московской дороге содержатели почтовых дворов даром отправляли курьеров, которые несли «эту радостную весть». Вечером, без всякого на то распоряжения, весь город был иллюминован. «Восторг был всеобщий и переходил даже границы приличия», говорит один из летописцев.
Но люди уже не помнили себя. Императрица Елизавета говорит о «почти безумной радости, объединившей все классы общества, от последнего мужика до представителей высшей знати». То же самое наблюдала и г-жа Виже-Лебрён. Вернувшись из Москвы через несколько недель после катастрофы, она нашла еще Петербург «сумасшествующим от радости. Люди пели, танцевали, обнимались на улицах». И провинция подражала столице.
Если верить графине Головиной, сама Мария Федоровна быстро забыла про свою грусть. Когда она встретилась со своим сыном в Зимнем дворце, и он хотел броситься в ее объятия, она остановила его.
– Саша? виновен ли ты?
Так как Александр уверил ее в своей невинности, она нежно его поцеловала и поручила ему своих младших детей. Теперь ты их отец!
Но, несколько недель спустя, она вела будто бы в Павловске и Гатчине жизнь более рассеянную, чем прежде, давала завтраки, обеды и ужины, устраивала прогулки верхом, в которых сама принимала участие, занималась посадкой растений и постройками, как и прежде, и напоминала о постигшем ее несчастье только портретами в глубоком трауре, которые, раздавала своим друзьям. Графиня представляет собой в этом отношении свидетельницу, на которую не вполне можно положиться. Обе женщины были в ссоре, а разные другие лица, вместе с Саблуковым, командовавшим в это время эскадроном, которому была поручена охрана Павловска, дают по этому поводу совершенно другие показания, согласующиеся с тоном писем, адресованных вдовою Нелидовой к Плещееву: «Мое сердце иссохло, моя душа удручена». Однако, продолжая переписываться с матерью, императрица Елизавета, в письме от 25 апреля (7 мая) 1803 года, находила у своей свекрови «необыкновенно счастливый» характер, и делала это открытие вследствие замечания маркграфини Баденской, которая, увидев Марию Федоровну через четыре месяца после катастрофы, не могла придти в себя от изумления, найдя ее «такой веселой и радостной».
Нежная и чувствительная, по моде того времени, вдова Павла слишком любила жизнь, чтобы не отдаться ей. Этому способствовала и окружающая ее среда. Отец Александра не оставил после себя ни сожаления, ни жалости. На его похоронах вовсе не было пролито слез. Те, кого называли тогда публикой, – придворные, офицеры, чиновники всех классов буквально ликовали, не чувствуя более над собой гнета тяжелых указов и стеснений, нагромождавших в предшествующее царствование. Круглые шляпы, высокие галстуки и фраки вновь появились во множестве. Кареты мчались со страшной быстротой по мостовой. Графиня Головина видела, как один гусарский офицер скакал верхом по тротуару набережной и кричал: «Теперь можно делать все, что угодно!» Так понимал он свободу.
Во время банкета, устроенного на сто персон князем Зубовым, чтобы отпраздновать вступление на престол нового государя, было выпито пятьсот бутылок шампанского! Придворный траур стушевался перед этой безумной радостью, которая не пощадила даже памяти покойного. Рассказывали, что, находясь в руках своих палачей, он просил их дать ему срок написать церемониал для своих похорон. Сочиняли стихи:
Que la bonté divine, arbitre de son sort,Lui donn le repos que nous rendit sa mort![14]
А между тем Александр не замедлил обмануть и расчеты, доставившие ему власть, и надежды, пробужденные в первый момент его вступлением на престол.
IXВ известных пределах он бесспорно старался исправить ошибки предшествующего царствования. Но если, поступая таким образом, он вдавался во внутреннем управлении в противоположную крайность, в смысле покровительства тенденциям к анархии, пугавшим некоторых наблюдателей, то во внешней политике, приведя свои отношения с западными соседями к более нормальному виду, он тоже не мог не прельститься рыцарской ролью спасителя Европы, ради которой Павел принес в жертву жизненные интересы своего государства. За исключением неистовств и грубости своего предшественника, – он тщательно сохранил также весь созданный им военный механизм. На другой же день после своего, вступления на престол он появился на утреннем разводе, по-прежнему робкий и тревожный, как будто гневная тень Павла еще руководила ученьем, но озабоченный сохранением его сурового устава. Он оставался «милым другом» Аракчеева, а тех, кто только что доставил ему корону, не жаловал ни своей дружбой, ни доверием.
Он лично не хотел, или не смел, что-либо предпринять против авторов государственного переворота, его сообщников. Конечно, это был бы большой риск. Не написал ли ему один из них, князь Яшвиль, письмо, в котором, начав с оправдания насилия, совершенного над личностью «несчастного безумца», он кончал высокомерным выговором, сопровождавшимся плохо скрытой угрозой: «Будьте на престоле, если возможно, честным человеком… не забывая, что безнадежному всегда остается исход!..» Подобно тому, как в день совершения преступления Александр позволил себя сопровождать по дороге к Зимнему дворцу Николаю Зубову и Уварову, на другой день, на разводе, он опирался на руку князя Платона, что позволило г-же де Бонейль написать Фуше: «Le jeune empereur marche, précédé des assassins de son grand-père, siuvi des assassins de son rère et entouré des siens». Осенью того года Лагарп еще напрасно побуждал его предать суду цареубийц. Между тем, тот же князь Платон Зубов счел себя вынужденным сказать Чарторыйскому, конечно, для того, чтобы он это передал дальше: «Государь приводит в уныние своих истинных друзей». Мария Федоровна пуская уже в ход, со свойственным ей порывом, не рассуждая, все средства для требования возмездия, успела кое-чего добиться. Она по-прежнему присваивала себе право повелевать сыном и при случае принудить его подчиниться ее решению.
Покидая Михайловский замок, она также не отказалась опереться на руку Беннигсена; в следующие дни, по некоторым более или менее точным свидетельствам, она ожесточилась против ничтожного Татаринова, которого потом долго преследовала своей ненавистью. Вскоре она стала метить выше, но всегда руководствуясь неожиданно пробужденным раздражением, получавшим не менее неожиданное удовлетворение, благодаря слабости или двоедушию Александра.
Случай еще помогал ей быстро удалить со сцены некоторых главных действующих лиц драмы, о которых можно было подумать, что они в свою очередь делались жертвами какого-то мстительного рока. И, быть может, действительно в их судьбе следует признать вмешательство таинственного мщения, впрочем совершенно естественного порядка.
Талызин умер через два месяца, а Николай Зубов через семь после катастрофы. Валерьян Зубов прожил еще два года и четыре месяца. Однако более виновные, как Марин, Уваров, Волконский и еще другие продолжали жить и пользоваться почестями. Немезида, вмешавшаяся в дело, была близорука, подобно Марии Федоровне. В первый момент вдовствующая императрица примирилась как с Беннигсеном, так и с самим Паленом и Паниным, из которых один сохранил все свои обязанности, другой был призван руководить иностранными делами, как вице-канцлер, так как Пален оставался президентом коллегии. Беннигсен не получил другого возмездия, кроме четвертого и позднего брака с молодой полькой, Екатериной Андржейкович, которая, по преданию, взяла милую привычку часто обращаться к нему со следующими словами:
– Мой друг, ты знаешь новость?
– Что такое?
– Император Павел скончался!
Пален сначала думал, что осуществил свои мечты, которые, как говорит госпожа Ливен, бывшая с ним в большой дружбе, заключались в том, чтобы «управлять государством». Однако Панин был не таков, чтобы дать кому-нибудь себя вытеснить, и в области внешней политики оба вчерашних союзника вовсе не сходились во взглядах, будучи сторонниками один сближения с Францией, являвшегося до некоторой степени его творением, другой – союза с Англией, за которой стояла, вместе с Зубовым, вся русская аристократия. Александр скоро уничтожил эту рознь. Как и предполагал хитрый курляндец, молодой государь оказался неспособным ему противиться; но, против его предположений, он ускользал из его рук, выжидая случай, чтобы окончательно освободиться от гнета. Проявив не более проницательности и рассудительности, чем при других обстоятельствах, Мария Федоровна пришла на помощь сыну.
В церкви одного из учреждений, состоявших в ее ведении, она велела поставить икону, на которой совершенно случайно, по уверению г-жи Нелидовой, была надпись, позволявшая угадывать в ней намек на событие 11-го марта и на роль, сыгранную в нем Паленом: «Мир ли Замврию, убийце государя своего?» (Четвертая книга Царств, гл. IX, ст. 31). В комментариях недостатка не было. Пален приказал снять икону, произнеся при этом несколько непристойных выражений. Панин и Нелидова подливали масла в огонь, и ссора разгорелась. 12-го июня 1801 г. Александр отправился в Гатчину, чтобы наладить дело. Он имел бурное объяснение с матерью и услышал от нее, что ее ноги не будет Петербурге, пока там останется Пален. Тогда он решил выиграть время, удовлетворив императрицу наполовину.
