Жизнь русского обывателя. Часть 1. Изба и хоромы - Леонид Васильевич Беловинский
А. Н. Энгельгардт описывал положение сельского духовенства в пореформенный период, в 1870-х гг., когда помещики в деревне стали редки и бедны. Но и до отмены крепостного права сельское духовенство не отличалось ни зажиточностью, ни прочими качествами. А. Фет вспоминает: «Хотя отец Яков крестил меня и был постоянным духовником отца и матери, но отец смотрел на него неблагосклонно, по причине его пристрастия к спиртным напиткам, хотя о. Яков появлялся у нас в возбужденном состоянии только в отсутствие отца. Отец Яков усердно исполнял требы и собственноручно пахал и убирал с помощью работника, попадьи и детей свою церковную землю; но помянутая слабость приводила его к крайней нищете.
Помню, как во время великопостных всенощных, когда о. Яков приподымался на ногах и с поднятыми руками восклицал: «Господи, Владыко живота моего», – я, припадая головою к полу, ясно видел, что у него, за отсутствием сапог, на ногах женины чулки и башмаки» (109, с. 69).
Бедность, невежество и склонность к пьянству делали сельское духовенство объектом таких же грубых шуток, как и мелкопоместных дворян. Более того, если храмоздателем был сам помещик, церковный причт фактически находился у него в рабстве, подобном крепостному. Ведь помещик в любое время мог, обратившись к епархиальному архиерею, согнать непокорного попа с места, и тогда оставалось ему только – пропадать с семейством. Потому и венчали попы принудительные браки крепостных, и безропотно хоронили засеченных и затравленных собаками, да и сами иной раз оказывались, вместо зайцев, объектом травли.
«В те времена многие из духовенства отличались невоздержностью к крепким напиткам, – пишет Фет. – И вот этот-то порок сельского попа был поводом Борисову к многочисленным проделкам во время праздничных посещений причта. Так, напоив попа, Петр Яковлевич приказывал украсть вороную кобылу, а сам между тем одобрениями и насмешками доводил его до решимости стрелять в цель из двуствольного ружья, устраивая так, что пьяному приходилось стрелять из левого ствола, обращенного кремневою полкою к стрелявшему. На эту полку незаметно клали косу попа и, присыпав ее порохом, закрывали огниво.
– Ну, целься, батька, хорошенько! – говорили окружающие. И вслед за тем раздавался гром холостого, но двойного заряда, и приходилось тушить волосы неудачливого стрелка, который вопил: «Сжег, спалил, разбойник! Сейчас еду к преосвященному с жалобой!».
Но тут приходил дьячок с известием, что вороная кобыла пропала.
– Что ж, поезжай, коли на то пошло, – говорил Петр Яковлевич, – тут всего верст тридцать до Орла. Украли кобылу, так мои разоренные тебя духом домчат…
По данному знаку тележка, запряженная тройкой разоренных с отчаянным кучером Денискою на козлах, подкатывала под крыльцо, и челобитчик во весь дух мчался на ней за ворота. Но так как у тележки чеки из осей были вынуты, то все четыре колеса соскакивали, и жалобщик, после невольного сальто-мортале, возвращался во двор с новым раздражением и бранью. Тогда хозяин начинал его уговаривать, доказывая, что никто не виноват в его неумении обращаться с огнестрельным оружием, что с Дениски взыщется за неисправность тележки и что в доказательство своего благорасположения он готов подарить попу кобылу, которая нисколько не хуже его прежней, хотя и пегая. Конечно, благодарности не было конца, и только на другой день по приезде домой одаренный убеждался, что вернулся на собственной кобыле, разрисованной мелом» (109, с. 50–51).
Конечно, скучно было в усадьбах, вот и развлекались благородные господа, как могли. Впрочем, с презрением к духовенству в деревне относились и крестьяне. Из народной среды пошли прозвища духовных лиц «кутейники», «долгогривые», «жеребячье сословие», и вслед духовному, проходящему по деревенской улице, раздавалось насмешливое ржание (67, с. 29).
Горькие слова написал о положении духовенства историк С. М. Соловьев, сам вышедший из этого сословия.
«Священник по-прежнему оставался обремененным семейством, подавленным мелкими нуждами, во всем зависящим от своих прихожан, нищим, в известные дни протягивающим руку под прикрытием креста и требника. Выросший в бедности, в черноте, в избе сельского дьячка, он приходил в семинарию, где также бедность, грубость, чернота с латынью и диспутами; выходя из семинарии, он женился по необходимости, а жена его, воспитанная точно так же, как он, не могла сообщить ему ничего лучшего; являлся он в порядочный дом, оставлял после себя грязные следы, дурной запах, бедность одежды, даже неряшество, которые бы легко сносили, даже уважали в каком-нибудь пустыннике, одетом бедно и неряшливо из презрения к миру, ко всякой внешности; но эти бедность и неряшество не хотели сносить в священнике, ибо он терпел бедность, одевался неряшливо вовсе не по нравственным побуждениям; начинал он говорить – слышали какой-то странный, вычурный, фразистый язык, к которому он привык в семинарии, и неприличие которого в обществе понять не мог; священника не стали призывать в гости для беседы в порядочные дома: с ним сидеть нельзя, от него пахнет, с ним говорить нельзя, он говорит по-семинарски. И священник одичал: стал бояться порядочных домов, порядочно одетых людей; прибежит с крестом и дожидается в передней, пока доложат; потом войдет в первую после передней комнату, пропоет, схватит деньги и бежит, а лакеи уже несут курение, несут тряпки: он оставил дурной запах, он наследил, потому что ходит без калош; лакеи смеются, барские дети смеются, а барин с барыней серьезно рассуждают, что какие-де наши попы, как-де они унижают религию!» (96, с. 10–11).
Примерно таково же было положение низшего уездного чиновничества, особенно часто сталкивавшегося с помещиками, например, заседателей нижнего земского суда, то есть уездного полицейского органа и даже его председателя – уездного исправника. Да оно и понятно: в исправники, а особенно в заседатели от дворянства баллотировались все те же мелкопоместные дворяне или отставные офицеры в младших чинах, не выслужившие пенсии и не имевшие чем жить. Читатель, конечно, помнит, как рьяно выполнял земский суд волю большого барина Троекурова в пушкинском «Дубровском» (под рукой заметим, что сюжет повести Пушкину был навеян подлинным событием; аналогичную историю описал в «Истории моего деда» С. Т. Славутинский) и каково было обращение Троекурова с заседателем Шабашкиным. И как было не кланяться усердно Шабашкину, если получал он за свои хлопоты и беспрестанные разъезды по уезду какие-нибудь 3 руб. жалованья, на которые с семейством не только прожить – умереть прилично было нельзя,
