Алексей Павлюков - Ежов. Биография
Если «признаниями» Рыжовой следствие еще только намечало контуры политических обвинений в адрес Ежова, то показания, полученные в двадцатых числах января 1939 года, ставили уже почти все точки над i. 20 января от Б. Д. Бермана, бывшего начальника Транспортного управления НКВД, а до этого — наркома внутренних дел Белоруссии, удалось получить заявление о том, что необоснованные массовые репрессии, в результате которых гибли ни в чем не повинные люди, в то время как настоящие шпионы, диверсанты и террористы оставались на свободе, проводились Ежовым и Фриновским по заданию иностранных разведок. Берман к этому времени уже «признался» в связях с немецкой разведкой, так что такая осведомленность по поводу Ежова скомпрометировать его самого никак не могла.
«И Ежову и Фриновскому, — утверждал Берман, — важно было принести партии и стране как можно больше вреда и постараться своей вражеской работой по линии НКВД сколько возможно подорвать в широких слоях населения авторитет партии, авторитет ЦК ВКП(б). Это было главной задачей Ежова и Фриновского, и они действовали в этом направлении, втягивая, разлагая аппарат НКВД как периферии, так и центра особенно. Делалось это по директиве иностранных разведок стран агрессоров… с которыми были связаны и агентами которых являлись Ежов и Фриновский»{474}.
Неделю спустя еще одним важным свидетелем обвинения против Ежова стал бывший начальник западно-сибирского УНКВД и бывший посол СССР в Монголии С. Н. Миронов. 26 января 1939 года он был допрошен Л. П. Берией и на следующий день написал на его имя заявление, в котором объявил о своей готовности с полной откровенностью изложить известные ему факты враждебной деятельности, проводившейся в органах НКВД под руководством Ежова, Фриновского и других. (Не исключено, кстати, что и процитированные выше показания С. А. Рыжовой и Б. Д. Бермана также являлись результатом их личного общения с новым наркомом внутренних дел.) По словам Миронова, в июле 1937 года в одной из бесед Фриновский будто бы рассказал ему, что Ежов недоволен проводимым курсом внутренней политики и рассчитывает с помощью своих соратников в НКВД свергнуть существующее руководство страны и самому стать во главе государства, что проводимая им линия сводится к тому, чтобы весь аппарат НКВД поставить на службу этой цели, что наилучшим способом создания атмосферы всеобщего недовольства и недоверия к власти является разгром партийного и непартийного актива, что очень удобно сделать, прикрываясь массовыми операциями{475}.
Как отмечалось в предыдущей главе, к концу января 1939 г., то есть к моменту подписания акта приема-передачи дел по НКВД, деятельность Ежова на посту наркома внутренних дел подвергалась уже весьма и весьма жесткой критике. Однако все это еще укладывалось в рамки обвинений в халатности и злоупотреблении властью, т. е. должностных преступлений неполитического характера. Но в то же самое время, как видно из приведенных выше фрагментов показаний, подручные Берии начинают уже сплетать вокруг ничего не подозревающего Ежова паутину из совсем других — расстрельных статей Уголовного кодекса.
В конце февраля 1939 года общую схему обвинений в адрес Ежова удалось подкрепить вполне конкретными деталями. На допросе 27 февраля старый знакомый Ежова С. С. Шварц, уже признавшийся к этому времени в шпионаже в пользу Германии, сообщил, что Ежов тоже был агентом немецкой разведки. Через работавшего в советском полпредстве в Берлине уполномоченного Комиссии советского контроля И. А. Петруничева он будто бы передавал немцам материалы оборонного характера, в том числе статистические данные по заводам химической промышленности. Кроме того, шпионские поручения Ежова в начале 30-х гг. выполнял якобы и С. Б. Жуковский, специально направленный для этих целей в Берлин в качестве заместителя торгового представителя СССР в Германии. Неслучайной, по словам Шварца, была и дружба Ежова с бывшим заместителем наркома земледелия Ф. М. Конаром, который в 1933 г. был разоблачен как польский шпион, и с бывшим торговым представителем СССР в Японии В. Н. Кочетовым, оказавшимся на поверку японским шпионом{476}.
Таковы были главные политические обвинения в адрес Ежова, собранные к моменту его ареста. Кроме того, на следующий день после того, как это произошло, развернутые показания о Ежове и о своей преступной деятельности в НКВД дал бывший первый заместитель Ежова, а затем нарком Военно-Морского Флота СССР М. П. Фриновский. В пространном заявлении на имя Л. П. Берии, написанном 11 апреля 1939 г. (то есть на пятый день своего пребывания под стражей), Фриновский утверждал, что после того, как в 1937 г. была арестована руководящая верхушка «центра правых», функции такого центра фактически стали выполнять Ежов, он — Фриновский и Евдокимов, взявшие на себя заботу о сохранении, по мере возможности, уцелевших кадров правых заговорщиков. Одновременно проводилось репрессирование преданных партии коммунистов, готовились террористические акты против руководителей государства, и все это, по словам Фриновского, делалось с целью создания условий для прихода к власти в стране правых во главе с Ежовым{477}.
Теперь для полноты картины оставалось добиться аналогичных признаний от Е. Г. Евдокимова, и можно было бы приступать к работе с самим Ежовым.
Евдокимов был арестован в начале ноября 1938 г., однако на протяжении пяти месяцев, несмотря на все старания следователей, добиться от него признательных показаний никак не удавалось. Но всему наступает предел, и 13 апреля 1939 г. Евдокимов наконец заговорил. Из его слов выходило, что в конце лета 1938 г. он получил предложение примкнуть к возглавляемой Ежовым и Фриновским заговорщицкой организации, ставящей целью насильственное устранение существующего руководства и захват власти в стране. После этого Ежов должен был якобы стать во главе партии, Фриновский — возглавить вооруженные силы, а он, Евдокимов, — НКВД. Условием для успеха переворота являлось всеобщее недовольство населения, вызванное специально проводимыми необоснованными массовыми репрессиями. После того как, в результате задуманного террористического акта против Сталина, произойдет замешательство в партии и правительстве, заговорщицкая организация должна была выйти из подполья и взять власть в свои руки{478}.
Позднее, в суде, Евдокимов откажется от своих показаний, данных на предварительном следствии, заявив, что вынужден был лгать, а лгать стал потому, что его сильно били по пяткам. Но это будет потом, а сейчас все необходимые условия для продуктивного общения с Ежовым были созданы, пора было начинать.
О первых днях предварительного следствия Ежов позднее вспоминал так:
«Я говорил, что я не шпион, что я не террорист, но мне не верили и применили ко мне сильнейшие избиения»{479}.
А поскольку, по словам Ежова, он никогда не мог выносить над собой насилия, а кроме того, сильная изнуренность работой, переживания по поводу смерти жены и нездоровье, вызванное отравлением, совершенно ослабили его силу воли, то никакого сопротивления органам следствия он оказать не мог и стал выдумывать все то, что от него требовали{480}.
Первые показания Ежова, где он отвергал предъявленные ему обвинения, в следственном деле отсутствуют. Самый ранний из имеющихся протоколов датирован 18–20 апреля 1939 г. (то есть неделю спустя после ареста) и не содержит никаких следов предшествующих попыток оказать противодействие диктату следователей. Начинается он вполне традиционно:
«Вопрос: Вы арестованы как изменник партии и враг народа. Следствие располагает достаточными данными, чтобы изобличить вас до конца при первой же попытке скрыть свои преступления. Предлагаем вам, не ожидая изобличения, приступить к показаниям о своей черной предательской работе против партии и советской власти.
Ответ: Нелегко такому, как я, пользовавшемуся еще недавно доверием партии, признаваться в предательстве и измене. Но сейчас, когда за свои преступления я держу ответ перед следствием, мне хочется быть исчерпывающе откровенным и правдивым.
Я не тот, за кого принимала меня партия. Прикрываясь личиной партийности, я многие годы обманывал и двурушничал, вел ожесточенную, скрытую борьбу против партии и советского государства»{481}.
Не обязательно, конечно, что такой диалог имел место в действительности. Техника оформления протоколов допросов была самой разной, и не исключено, что, после того как Ежов написал, наконец, свои «признания», в их текст в подходящих местах вставили наводящие вопросы, на которые якобы давался ответ, затем все было набело перепечатано, и получилось как бы подобие живой беседы заключенного со следователем.
