Астрея. Имперский символизм в XVI веке - Фрэнсис Амелия Йейтс
Положение Карла как самого сильного и могущественного императора со времён Фридриха II снова породило ситуацию противостояния папы и императора того периода, хотя и в модифицированной и модернизированной форме. Модифицированной, потому что в отличие от Фридриха ортодоксальные католические взгляды Карла никогда не ставились под сомнение, и модернизированной, потому что в неё вмешались Ренессанс и Реформация, изменившие лицо Европы. И более того, этот современный император, политически успешный в борьбе против папства, в отличие от своих предшественников, и в своей духовной ипостаси возглавляющий реформистское движение, стал выглядеть воплощением вековой гибеллинской мечты о справедливом правителе империи. В своей мирской роли он должен был восстановить имперское спокойствие и справедливость по всей земле; в духовной – искоренить реформами алчность (те индульгенции, против которых выступал Лютер) и гордыню (светскую власть папства, которую унизили события 1527 г.) пап. Карл как будто специально был выдвинут на эту роль необычайной цепью обстоятельств. Он являлся носителем священного титула Римского императора. Он удачно унаследовал территории в Европе, напоминавшие Римскую империю, и так же удачно явился во времена, когда были открыты новые миры. Чудесным образом он оказался наделён и имперскими добродетелями. Алеандер[77] говорил о нём, что он обладал «лучшими данными из всех правителей за тысячу лет»[78]. И разве могли люди не ожидать увидеть в таком феномене некое скрытое проявление вселенской монархии, сводящей к идеальному единству не только земной мир, но и духовную и мирскую монархии в новом решении проблемы папы и императора, и предлагающей новый подход к проблеме религиозной схизмы? Показательно, что Ариосто в уже упоминавшемся отрывке о Карле V говорит словами из Евангелия от Иоанна, обычно употребляемыми по отношению к Христу или к папе: «И будет едино стадо, един пастырь».
E vuol che sotto a questo imperatore
Solo un ovile sia, solo un pastore[79].
Здесь imperatore в его уподобленной Христу роли выглядит стоящим над pastore, и слова поэта можно сравнить со словами канцлера Гаттинары, адресованными Карлу после его избрания на императорский трон[80]:
Государь, Господь был очень милостив к вам: он вознёс вас над всеми королями и князьями христианского мира и дал власть такую, какой не было ни у одного властителя со времён вашего предка Карла Великого. Он направил вас на путь, ведущий к всемирной монархии, к объединению всего христианского мира под рукой одного пастыря.
Справедливо отмечалось, что Карл V не разделял стремления построить мировую монархию через завоевание других государств; и в этой связи звучали возражения о том, что дантовские монархические идеи Гаттинары не были созвучны образу мыслей Карла[81]. Необходимо, однако, более полное исследование того, что испанские последователи Эразма в действительности имели в виду, когда использовали дантовский универсализм в отношении Карла. Любопытно вспомнить, что в 1527 г. Гаттинара обратился к Эразму с просьбой подготовить издание «Монархии» Данте в качестве услуги имперскому делу[82]. Эразм, похоже, не исполнил её, но разве стал бы Гаттинара обращаться с таким предложением к учёному, столь известному своим неприятием войны, если бы воспринимал дантовский империализм в терминах завоевания? Скорее всего, он имел в виду религиозную сторону имперской идеи, и в особенности её реформистский аспект, в какой-то форме вполне совместимый с pax Christiana Эразма, который должен был поддерживаться согласием христианских государей во главе с императором.
Набор счастливых обстоятельств, вернувший Священную Римскую Империю из забвения, в которое она погружалась, вскоре исчез, и мираж рассеялся. Но главным было то, что в фигуре Карла V и в символизме его пропаганды возродился призрак империи, и этот исторический факт сам по себе заслуживает тщательного изучения. Он удивителен по нескольким причинам. Во-первых, этот призрак уже явно умирал под влиянием критических взглядов новых типов исторического и политического мышления. Для образованных и горящих патриотизмом флорентинцев Макиавелли и Гвиччардини, беседовавших друг с другом после битвы при Павии, неожиданное возрождение Священной Римской империи вполне могло казаться разрушительной реакцией, знаменующей конец итальянской независимости и пресекающей все передовые и вольнолюбивые порывы человеческого духа[83]. И оно действительно обозначило начало австро-испанского господства на полуострове. Во-вторых, имперский фантом, возрождавшийся в фигуре Карла V, вовсе не был тем романизированным призраком, что являлся ранним гуманистам. Это был северный призрак, который вернулся со вторым Шарлеманем и нашёл подходящее выражение в возрождённом рыцарском эпосе, хоть и облекал себя при этом в усовершенствованную гуманистами классическую формулу.
Далее, будет важно спросить, почему этот вновь воскрешённый призрак нашёл такой широкий отклик в умах людей. Само по себе это может свидетельствовать о наличии в тот период психологического запроса на порядок, ибо все нарушения старого уклада несли с собой не только надежды, но и страхи, боязнь общего скатывания в хаос. Такие опасения делали людей готовыми, пусть хотя бы только мысленно, в воображении, снова ухватить ту соломинку, за которую держались их средневековые предки, а именно идею вечной Римской империи, непрерывное существование которой, обновлявшееся в фигурах Карла Великого и его преемников, удерживало единство мира. Символизм империи Карла V, которой, как казалось, удалось включить в себя весь известный тогда мир и дать надежду на возврат к духовному единству через возрождение цементирующей силы христианизированных имперских добродетелей, являл собой очень утешающий призрак в хаотичном мире XVI столетия.
По окончании правления Карла, имперский титул, не перешедший к его сыну Филиппу, снова уменьшился до местных масштабов, и Европе осталось лишь воспоминание о психологически комфортной имперской универсальности и непрерывности, которую, как казалось, представлял Карл в качестве нового Шарлеманя. При этом потребность в спасительном порядке стала даже большей чем прежде, поскольку вторая половина XVI века была периодом политической нестабильности, тревожность от которой значительно усиливалась её трактованием в терминах теологической угрозы. Нападки сторонников Реформации на пороки папства с использованием
