Александр Шубин - Свобода в СССР
В то время, о котором идет речь, даже фильмы были отражением литературных сюжетов и литературной борьбы. Мыслящий человек смотрелся в литературу как в зеркало. Литературные образы были языком элиты – и интеллектуальной, и властной. Именно поэтому власть внимательно следила даже за малотиражными изданиями, потому что знала – правду в них будут вычитывать внимательнее, чем в массовых тиражах «Правды».
Еще во времена Белинского роль партий в России играли журналы. Так было в середине XIX века, так было и в середине ХХ–го. Между этими эпохами было все – и разгул демократии с многопартийностью, и полное официальное единомыслие. Но вот ледяной идеологический монолит стал таять, и в сумраке неясных границ между разрешенным и запрещенным началось противоборство прогрессистов и охранителей.
Во времена Сталина общество устало от того, что по всем вопросам может быть только одна точка зрения. Прогрессисты убеждали «верхи», что идеологически безупречные произведения, ничем не отличающиеся от выверенных доктринальных формул, не интересны для читателя. Его интересуют не ходульные святоши, а человеческие страсти, психологические коллизии. Хрущев был восприимчив к таким аргументам. Население нужно увлечь, мобилизовать, а для этого литература должна быть «интересной». Развернулась критика «лакировщиков», изображавших жизнь как бесконфликтную и идеальную.
Первая капель«Оттепель» стала необратимой после ХХ съезда, но первая капель явилась уже через несколько месяцев после смерти Сталина. В кремлевских кабинетах еще обсуждали, кого из вчерашних товарищей нужно поставить к стенке, а творческие умы принялись прощупывать, не возникло ли новых возможностей для вольномыслия. Ну хоть крошечного. Для начала годилась любая проталина в ледяной корке.
А проталин было несколько. Новая аграрная политика Маленкова позволяла сказать несколько жестких слов о положении в деревне. 20 июля 1953 г. в «Правде» публикуется очерк В. Овечкина «На переднем крае» из цикла «Районные будни». Страна увидела, что теперь и партийный орган признает общеизвестное – деревня живет совсем не так, как показано в помпезно–радостном фильме «Кубанские казаки». Здесь рядом и вторая проталина – поход против лакировщиков. Генеральный секретарь Союза писателей (СП) А. Фадеев даже сравнивал это ортодоксальное течение с официально проклинаемым формализмом. По мнению немецкого исследователя В. Эггелинга, Фадеев пытался таким образом «привести к общему знаменателю все партийные постановления и директивы, имевшие силу на тот момент»[69]. Но мысль Фадеева глубже. Формализм и «бесконфликтность» были двумя способами уйти от реальности ради концепции. А потребности как государства, так и литературы требовали соединения концепции и реальности. На том стоял социалистический реализм.
А раз у литературного процесса сохранялись две стороны, то оставалось и место для легального разномыслия. В реальности можно было находить разные стороны, в том числе и теневые, а в идеологии – разные оттенки красного, доходящие в своем развитии и до розового, оранжевого, коричневого и фиолетового.
Уже в 1953 г. в статьях таких мэтров, как О. Берггольц и И. Эренбург[70], осторожно проводится мысль: хотите качества творчества – нужно ослабить контроль за творцом.
Но настоящей пробой сил прогрессистов стала статья В. Померанцева. Он обвинил советскую литературу в неискренности. «Неискренность — это не обязательно ложь. Неискренна и деланность вещи». Это ремесло, а не искусство. «Когда мы читаем, например, стилизаторов, то остается неприятный осадок. Слишком много видим мы выисканных, подобранных, вычурных мыслей и слов, слишком напряженно следим за манерой письма, и поэтому его содержание остается за порогом сознания»[71]. Литературные произведения конструируются по шаблону. Сюжет сводится к борьбе за производительность труда, люди становятся придатками производства.
Не верят советские писатели в то, что пишут, в своих супергероев социалистического труда, не увлекают их стройки и плавки. И читателя не увлекают. И жизни в этом во всем нет никакой.
«Мы читаем лишь слишком известное, не проникнутое эмоциональным началом, да еще сдобренное культом личности героя романа. Поэтому в людей этой книги не верится. Герой здесь — сверхгерой»[72]. (Отметим, что до осуждения «культа личности» остается более двух лет). Но если западный супергерой спасет мир (или хотя бы город и страну) в борьбе со Злом (обычно – также карикатурно–схематичным), то советский сверхгерой занят куда более прозаическим делом – возведением все новых индустриальных объектов. Не удивительно, что советские читатели зевают, глядя кино с таким сюжетом, а книг подобных и вовсе не читают. Мало того, что падают сборы в театры и кинотеатры. Так ведь еще и контроль за умами ослаблен, а это уже опасно для Системы.
«Поднять подлинную тематику жизни, ввести в романы конфликты, занимающие людей в личном быту, — значит многократно увеличить воздействие литературы па жизнь»[73]. А конфликты и противоречия на каждом шагу – стоит лишь выглянуть на улицу из кабинета. Стройки кругом растут, а жизнь – «насквозь неудобная»[74]. Индустриальный рывок давит человека своей тяжестью.
Задача коммунистической пропаганды – сделать общественно–полезную деятельность человека главным, а то и единственным содержанием жизни. Лакировщики «топорно» выполняют эту задачу, лишь подчеркивая, насколько идеал удалился от реальности. Задача Померанцева – разделить досуг и работу, оградить личность от тотального поглощения работой. Тоталитарному коммунизму не удалось поглотить личность. Прогрессисты стремятся освободить ее, и уже опираясь на эту свободную личность строить коммунистический проект. Пока.
Продолжая критику «лакировки», В. Померанцев переводит огонь на флагманы коммунистической пропаганды, такие фильмы, как пырьевские «Кубанские казаки», лакирующие кризис колхозной жизни 50–х гг. «Как ни богаты приемы лакировки действительности, проследить их все же легко.
Наиболее грубый — измышление сплошного благополучия. Иную книжку прочтешь — вспомнишь тот затерявшийся в истории литературы период, когда действие романа происходило под солнцем неизвестной страны, а пейзажем служили лианы. Как от этих романов исходил аромат чудесных неведомых фруктов, так от ряда наших вещей вкусно пахнет пельменями. Наиболее явное зрительно–носовое ощущение дал этот неуклюжий прием в киносценариях, где люди банкетно, смачно, обильно, общеколхозно едят. Сценарии фильмов дали писатели, тон писателям давали подобные фильмы.
Приятель поспорил со мной: «Почему, — сказал он, — западное кино демонстрирует приемы в богатых домах, обилие вин, красоту сервировки, а мы не можем показывать того же в наших условиях?» Я ответил ему, что именно потому и не можем. Буржуазная литература и фильм намеренно переносят трудящихся в двухчасовую красивую, неправдоподобную жизнь. Мы не должны это делать»[75].
Писатели запуганы критиками, выискивающими отклонения от генеральной линии. Они предпочитают обходить «острые углы». Но «новая метла по–новому метет» — и уже период правления Маленкова породил первую «капель» будущей «оттепели». В. Овечкин в «Районных буднях» вскрывает проблемы тяжелой сельской жизни. И Померанцев категорически поддерживает союзника: «Критики бьются над проблемой о том, каким должен быть конфликт в наших условиях, когда нет кулака или нерадивого председателя правления артели». Проблема не только литературная (литературе конфликт нужен по определению), но идеологическая – а какова природа конфликтов при социализме, где классовая основа для противоречий вроде бы исчезла. Померанцев прикрывает анализ социальных противоречий в СССР литературным достижением Овечкина: «Подлинный художник и вытащил этих конфликтов целую пригоршню — пожалуйста, черпайте! Еще вернее: вглядитесь, и вы сами увидите. Ведь коренного зла у нас нет, так сумейте увидеть большое зло в маленьком не всесветном разладе, сумейте подсмотреть великое зло раздвоения чувств комбайнера, который, с одной стороны, заинтересован в уборке редких хлебов, а с другой — в высоком урожае хлебов. Вот какое еще у нас разнообразие зол и проблем!»[76] Ищите противоречия при социализме, и обрящете его многообразие, понимание его сложности и удаленности от коммунистического идеала. И тогда для себя решите, что лучше – совершенствовать его или бороться за его разрушение во имя свободы.
Но В. Померанцев не забывает время от времени выстреливать сигналы «Я свой»: «Но зачем нам выдуманное благополучие, когда у нас есть завоеванное, подлинное, большое и капитальное!»[77] Противников своих, боящихся критики советской действительности, он зовет оппортунистами, используя коммунистический штамп против охранителей коммунистического режима.
